Его собратья, другие послушники, смотрели на него с некоторым подозрением и, конечно, с завистью, с той унылой завистью, что тайной язвой разъедает монастыри. Им казалось, что брат Рикардо хочет выделиться и в глубине души презирает их всех. Насчет последнего они не заблуждались. Лишь совершая насилие над собою, мог Рикардо выносить наивное простодушие и самодовольную неотесанность собратьев по послушанию, невежество и грубость многих из них. И он избегал лучших, самых чистосердечных и простых, находя их глупыми. Хитрые и лукавые занимали его больше. Ему больно было видеть, что большинство послушников не знали хорошенько, для чего вообще поступили в монастырь: одних еще детьми поместили туда родители, чтобы сбыть их с рук и не заботиться больше об их профессии и состоянии; другие начинали служками или церковными привратниками; третьих завлекли полные мрачной поэзии видения, присущие первому, смутному отрочеству, – и почти никто из них не знал мира, о котором говорилось как о чем-то далеком и полном тайны. Рикардо невольно улыбался, сострадая их святой простоте, когда слышал, как они рассуждают о кознях плоти, о грехе, о вожделении. Они считали инфернальным то, что он, брат Рикардо, полагал просто глупым, думая, что изучил это досконально. Они не испытали, насколько пуста мирская любовь.

Коль скоро среди послушников ходила смутная молва о том приключении, что привело брата Рикардо в монастырь, то ему все время намекали на это, а когда он, с самой высокомерной своей улыбкой, давал понять, что не следует преувеличивать мирскую власть дьявола и плоти, ему отвечали:

– Конечно, вам видней: у вас больше опыта в обращении с ними, нежели у нас…

И это льстило его тщеславию. Однако более прямые намеки на его роман с Лидувиной и на побег раздражали Рикардо. Он тогда думал, что ни высокие стены монастыря, ни простодушие братьев так и не смогли до конца изгладить ту смехотворность его положения, какую он так остро чувствовал в родном городке.

Монастырского наставника совершенно не убеждало рвение брата Рикардо. В разговоре с отцом приором он сказал однажды:

– Поверьте, отец мой, я так и не разобрался до конца в этом брате Рикардо. Он пришел к нам уже слишком сложившимся и со следами дурных влияний. Он всегда что-то скрывает – он не из тех, кто предается безоглядно. Пытается выделиться, мнит себя выше других и презирает своих сотоварищей. Ему больше докучает добродетельная простота, чем лукавый ум. Он даже признался мне на исповеди, что считает, будто глупцы хуже злодеев. Его восхищают святые, самые выдающиеся, самой строгой жизни, но не думаю, чтобы он стремился им подражать. Тут скорее литература. Жизнь нашего брата Блаженного Генриха Сузо приводит его в восторг, однако боюсь, что она послужит ему лишь поводом для упражнений в красноречии.

– Жизнь Сузо – упражнения в красноречии! – воскликнул отец приор, который в своем ордене слыл великим оратором.

– Да, наш брат Рикардо ощущает себя витией, и его призвание – не более чем призвание к витийству. К витийству церковному, которое он полагает наиболее соответствующим складу своего таланта. Он мечтает вернуть времена Савонаролы, Монсабре, Лакордера… И – кто знает? – может, о большем. Это откровение, которое он, по его словам, имел, это «Идите и проповедуйте Благую Весть» влечет его не ради Благой Вести и даже не ради Евангелия, а ради самой проповеди…

– Отец Педро! Отец Педро! – воскликнул отец приор укоризненно.

– Ах, отец Луис! Знаете, я ведь в своем деле не новичок… Многие послушники прошли через мои руки… И меня всегда увлекали, может даже чрезмерно, такие вот психологические изыскания…

– Гм! Гм! Да ведь это отдает неким…

– Да, понимаю, отец приор; но, поверьте, я знаю кое-что о призвании. А призвание этого юноши – дай-то Бог, чтобы я не ошибался, – не к монашеству, а к проповедничеству. А может, к чему-то большему…

– Как, как? Отец наставник, о чем это вы? Что вы хотите этим сказать?

– Призвание… ну… к епископату!