– Ты, Анхела, молись как прежде, молись всегда, чтобы всем грешникам до самой смерти виделся сон про воскресение плоти и про жизнь вечную…

Я надеялась, что он добавил: «Как знать?» – но тут дон Мануэль снова стал задыхаться.

– А теперь, – проговорил он, – теперь, когда настал час моей смерти, пора вам распорядиться, чтобы отнесли меня в этом же кресле в церковь, и я попрощаюсь с моим народом, который ждет меня там.

Отнесли его в церковь и поставили кресло у подножия алтаря. В руках у дона Мануэля было распятие. Мы с братом стояли подле него, но ближе всех к нему пристроился Бласильо-дурачок. Он хотел взять дона Мануэля за руку, поцеловать ее. И так как кое-кто пытался оттолкнуть дурачка, дон Мануэль вступился за него и сказал:

– Допустите его ко мне. Поди сюда, Бласильо, дай мне руку.

Дурачок плакал от радости. А затем дон Мануэль сказал:

– Всего несколько слов, друзья мои, ибо сил у меня хватит лишь на то, чтобы умереть. И ничего нового мне вам не сказать. Все я вам уже говорил. Живите в мире и довольстве и в упованье, что все мы увидимся когда-нибудь в другой Вальверде-де-Лусерне, затерянной средь звезд ночных, что светят над нашей горой и отражаются в нашем озере. И молитесь, молитесь Марии Пресвятой, молитесь Господу нашему. Будьте добрыми, этого довольно. Простите зло, которое мог я содеять вам помимо воли и по неведению. А теперь, после того как я благословлю вас, прочтите все, как один, «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Привет тебе, Царица» и в заключение «Верую».

Затем он благословил народ распятием, которое держал в руках, и все дети и женщины плакали, да и многие мужчины тоже, и тут начались молитвы, и дон Мануэль слушал их молча, держа за руку Бласильо, который под звуки молитвословий постепенно засыпал. Сперва «Отче наш» и эти слова: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»; затем «Радуйся, Мария» и эти слова: «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»; затем «Привет тебе, Царица» и эти слова: «Тебе вздыхаем, скорбя и плача в сей юдоли слез»; и в заключение «Верую». И когда дошли мы до слов: «В воскресение плоти и в жизнь вечную», весь народ почувствовал: его святой отдал Богу душу. И не пришлось закрывать глаза, потому что умер он с закрытыми глазами. И когда стали мы будить Бласильо, оказалось, что дурачок опочил навеки. Так что хоронить пришлось двоих.

Весь народ тотчас же отправился в жилище святого, чтобы унести реликвии, поделить лоскуты облачений его, взять себе на память и как реликвию что-нибудь из того, что оставил благословенный мученик. Брату достался его требник, между страницами которого он нашел засушенный цветок полевой гвоздики, наклеенный, словно в гербарии, на листок бумаги, а на листке этом был крест и какая-то дата.

Двадцатая

Никто в деревне не хотел верить, что дон Мануэль действительно умер; изо дня в день все надеялись, что увидят – а может, и правда видели, – как он проходит берегом, отражаясь в озере, или появляется у подножия горы; всем по-прежнему слышался его голос, и все ходили к нему на могилу, которая стала настоящим местом паломничества. Женщины, одержимые дьяволом, приходили коснуться креста у него на могиле, дон Мануэль и крест сделал собственноручно, и из ствола того же ореха, из которого вытесал шесть досок себе на гроб. И меньше всех хотели верить в его смерть мы с братом.

Ласаро хранил заветы нашего святого и стал записывать все, что слышал от него, а я воспользовалась его записями для этих моих воспоминаний.

– Он сотворил из меня нового человека, воскресил меня, как настоящего Лазаря, – говорил брат. – Он дал мне веру.

– Веру? – прервала я.