В Новгороде, помимо отдельных праздников в честь некоторых выдающихся святителей (они имеют и жития), установлено два общих дня памяти прочим местным святителям: 4 октября и 11 февраля. Об установлении первого праздника в 1439 г. рассказывается в житии св. Иоанна. В этот год св. Иоанн (Илия) явился во сне владыке Евфимию и повелел ему: "Устроиши память преставльшимся и лежащим в велицей церкви Премудрости Божий князем русским и архиепископом Великого Новгорода и всем православным христианом октября 4 день... а и сам будеши причтен с нами в царствии небесном, яко един от святых". Св. Евфимий исполнил повеление по отношению к князьям и епископам, погребенным в св. Софии. Это установление ежегодной памяти и было суммарной канонизацией новгородских владык. Относительно "всех православных христиан", погребенных в соборе, поминовение их, которое, вероятно, тоже имело место, не получило характера канонизации.

     Мы видим, однако, что св. Евфимий, устанавливая общий день памяти новгородским святителям, исключил из списка их одиннадцать имен. Некоторые из них оставили недобрую память на страницах местной летописи; о других мы можем предполагать мотивы того же порядка, объясняющиеся местным преданием. Для третьих, может быть, сказалось решающим отсутствие их гробниц в Святой Софии. Как бы то ни было, массовая канонизация новгородских владык была произведена по отрицательному признаку – по методу исключения. Но это означает, что новгородская канонизация епископов приближается к поминовению почитаемых усопших, которое не всегда можно отграничить от почитания святых в точном смысле слова.

     Эта особенность святительской канонизации, исключительная на Руси, не является неслыханной в Греческой и Латинской Церкви. Так, в Константинополе почти до середины XI века канонизовались все патриархи, за исключением еретиков. То же мы наблюдаем для более древних времен в Римской Церкви и в некоторых гальских церквах раннего средневековья. В Новгороде была проявлена большая строгость, но основа канонизации та же: благоговейное поминовение усопших правителей и предстоятелей Церкви. Здесь, как и в чине княжеских святых на Руси (царей в Византии), понятие святости расширяется, приближаясь к первохристианскому взгляду на заступничество блаженно усопших.

     Предел новгородской канонизации епископов был положен падением новгородской самостоятельности и, следовательно, утратой теократического значения новгородского владыки. В массовой канонизации епископов теократический момент является существенным.

     Интересные наблюдения открываются и из рассмотрения списка митрополитов русских – киевских, позже московских. Пока митрополиты на Руси были из греков, ни один из них не был канонизован. Может быть, лишь Константин († 1159), скончавшийся в Чернигове, в изгнании, при необычайных условиях аскетического самоуничижения и чудесных знамений, местно чтился в Чернигове с древних времен. Что касается Михаила, по преданию (сомнительному), первого митрополита Киевского, то он почитался местно в Печерском монастыре вместе с другими епископами, погребенными в пещерах, и в северной Руси стал известен лишь в XVIII столетии. Еще митрополита Киприана (около 1400) поражала эта холодность русских людей к своим митрополитам: "Хотя многие они показали труды и многие добродетели стяжали перед Богом... а некоторые прияли даже от Бога дарование чудес и небесные почести, каждый против своего подвига, – ни один из них однако не удостоился на земле празднования..." до митрополита Петра.

     Вероятным объяснением этого факта является хорошо известная разобщенность между пришлыми, греческими, иерархами и русской паствой. Недаром в Москве канонизовали русских святителей: Петра, Алексия, Иону, пропуская греков, занимавших в промежутках между ними престол: Феогноста, Киприапа (серба) и Фотия. В настоящее время три последних святителя вошли в общерусские святцы, но, по-видимому, это произошло уже в XIX веке, хотя известное почитание их (не празднование) устанавливается с XV столетия. И их неопределенная и суммарная канонизация, сводящаяся к установлению дня празднования, напоминает условия новгородской канонизации. Во всяком случае, канонизация всех шести первых московских митрополитов, кончая св. Ионой, соответствует эпохе теократического святительства на Москве. С Ивана III падает значение на Руси митрополичьей власти; великие князья начинают сводить иерархов с престола и предписывать им свою волю в делах церковных. Это полагает конец суммарному (теократическому) почитанию митрополитов, оставляя место лишь для прославления личного подвига исповедников.

Глава 7. Святитель Стефан Пермский

     Подобно Авраамию Смоленскому, Стефан Пермский занимает совершенно особое место в сонме русских святых, стоя несколько особняком от широкой исторической традиции, но означая новые быть может, не вполне раскрытые возможности в русском православии. Святитель Стефан – миссионер, отдавший свою жизнь на обращение языческого народа В наше время нередко можно встретить людей, которые охотно уступают западным исповеданиям миссионерское служение, как "внешнее дело", не интересное для православной Марии. Св. Стефан всей своей жизнью опровергает такое понимание православия. Со служением проповеди св. Стефан соединяет, напоминая здесь Авраамия влечение к чистому духовному знанию и в защите своего дела – создания национальной зырянской Церкви – дает (он или его биограф) самое сильное в Древней Руси религиозное обоснование национальной идеи.

     Биографом его был тот же Епифаний Премудрый, который написал и первое житие преподобного Сергия. Младший современник Стефана, он жил одно время вместе с ним в Ростовском монастыре и, перейдя к преподобному Сергию, продолжал встречаться с пермским миссионером во время посещений последним обители Святой Троицы. Стефан и Сергий были связаны между собой узами духовной дружбы. Отсюда надежный исторический характер жития св. Стефана к сожалению, переполненный сверх всякой меры "риторическим плетением словес". Автор много видел "своима очима" и с "самим (Стефаном) беседовал многажды". Совершенно напрасно он просит прощения за свою грубость, за то, что в юности "не бывал в Афинах" и не слушал "ни Платоновых, ни Аристотелевых бесед".

     Св. Стефан был родом из Устюга Великого в Двинской земле, которая как раз в его время (в XIV веке) из Новгородской колониальной территории переходила в зависимость от Москвы. Русские города представляли островки среди инородческого моря. Волны этого моря подходили к самому Устюгу, вокруг которого начинались поселения западных пермяков, или, по нашему наименованию, зырян. Другие, восточные, пермяки (Великая Пермь) жили на реке Каме, и их крещение было дело преемников св. Стефана. Несомненно, что как знакомство с пермяками и их языком, так и идея евангельской проповеди среди них относятся к отроческим годам святого. Стефан был сыном соборного устюжского клирошанина Симеона. Позднейшее житие устюжского юродивого Прокопия приводит предсказание Прокопия Марии, жене Симеона, о рождении и святительстве ее сына. Епифаний не знает этого предания, но знает о быстрых успехах мальчика в грамоте. Стефан прошел всю грамоту "яко до года" и канонаршил в церкви, научившись "в граде Устюге всей граматической хитрости и книжной силе". Можно сомневаться в обилии образовательных средств города Устюга, но в словах Епифания нельзя видеть просто агиографической формулы. Жизнь Стефана показывает в нем совершенно исключительное научное призвание. Биограф бегло отмечает рост аскетических настроений в отроке Стефане под влиянием Священного Писания, чтобы немедленно привести его в Ростов, где он постригся в монастыре св. Григория Богослова. Знаменателен самый выбор монастыря: "яко книги многи бяху ту". Монастырь св. Григория, называемый Затвором, примыкал к самой "епископии" и, находясь в центре города, был отделен стенами – и, вероятно, строгостью устава – от мира. Предположение о греческой национальности епископа Парфения, при котором постригся Стефан – в связи с исконными грекофильскими традициями Ростова – объясняет наличность в монастырской библиотеке греческих книг, а в монастыре – людей, способных научить юношу греческому языку. Св. Стефан был одним из немногих людей Древней Руси, которые могли читать и говорить по-гречески. Вместе с пермским это давало ему знание трех языков – явление, может быть, не столь редкое в древнем Киеве, но уже совершенно исключительное на Московском севере. По словам Епифания, Стефан изучил и "внешнюю философию", то есть какие-то элементы светских наук, доступные ему в греческих оригиналах, так как славянские переводы не могли дать этой "внешней философии". Но главным предметом изучения Стефана было, конечно, Священное Писание. Епифаний, который был его сотоварищем, если не учеником в этих экзегетических трудах, сообщает много интересного о научной пытливости Стефана. Он не довольствовался "бедным учением", но любил "умедливать", "пока до конца по истине не уразумеет" смысл каждого стиха. Встречая мудрого и книжного старца, он делался его "совопросником и собеседником", проводя с ним ночи и утра, "распытая ищемых скоропытне". Записывая свои воспоминания уже по кончине святого, Епифаний, один из таких его совопросников, просит у него прощения за то, "что был ему досадителем, препирался с ним о каком-нибудь слове, или о стихе, или о строке". Любопытный образ богословско-экзегетического семинара в древнем русском монастыре.

     Греческие книги, с которыми не расставался Стефан ("присно имяше я у себя") открывали ему – одному из немногих на Руси – путь к великой византийской культуре. Стефан сам закрыл для себя этот, очевидно, дорогой ему путь – и притом не во имя аскетического дела спасения. Как раз аскетический момент в его житии почти не выражен. Епифаний не говорит о его монашеских подвигах – давая лишь понять, что он был истинным монахом – и не влагает в его уста обычных монашеских поучений. Для биографа преподобного Стефана это умолчание не случайно. Св. Стефан отрекается от высокого идеала познания ради любви. Любви к тем диким язычникам, встреча с которыми в родном Устюге некогда пронзила жалостью его сердце. Для них он совершает свое нисхождение из ученого затвора, свой плодоносный кенозис.

     Стефан-эллинист был редким явлением на Руси. Стефан – создатель зырянской письменности – явление совершенно исключительное. Он не пожелал соединить дело крещения язычников с их обрусением. Не пожелал и идти к ним со славянской литургией, разъясняемой проповедью на народном языке. Он сделал для зырян то, что Кирилл и Мефодий – для всего славянства. Он перевел для них богослужение и Священное Писание – вероятно, часть его. Предварительно он должен был составить зырянскую азбуку, и немногие сохранившиеся до нас образцы древнего пермского письма показывают, что он воспользовался для него не русским и не греческим алфавитом, но, вероятнее всего, местными рунами – знаками для зарубок на дереве, отступив в этом даже от примера первоучителей словенских.

     Естественно, что в своем новом и смелом деле Стефан встретил много противников. Эти "скудные умы" указывали на неуместность замышлять грамоту "за 120 лет до скончания века" (7000 г. от сотворения мира). Если понадобилось, уж лучше было передать зырянам готовую русскую грамоту. Но Стефан получил благословение высшего иерарха – епископа Коломенского, заместителя митрополита, и отправился, "яко овца посреди волк", в опасную и дикую страну. Он, вероятно, имел возможность в своем миссионерском деле заручиться помощью московской администрации, тех "тивунов, доводчиков и приставов", на насилия которых ему горько жаловался языческий волхв. Но эта московская помощь как раз могла бы скомпрометировать успехи его проповеди: "От Москвы может би добро быти нам? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкие и насильства?" Вот почему Стефан предпочитает идти в пермскую землю один или с немногими спутниками. Его миссионерские успехи и испытания зарисованы в ряде сцен с натуры, не лишенных юмора и прекрасно характеризующих наивное, но природно доброе зырянское мировоззрение. Сначала мы видим Стефана в небольшом кругу уже крещенных учеников. Они приходят к нему, рассаживаются и задают вопросы. Но иногда приходят и некрещеные. Эти его не любят: они становятся вокруг с "ослопами", помышляют его убить или, собрав сухой соломы, "творят запаление рабу Божию". Впоследствии Стефан сам переходит в наступление и начинает разрушать их идолы и кумирни. Когда он сжег их "нарочитую кумирню", собралось множество зарян с кольями и топорами. Стефан проповедует им, сам уже готовясь к смерти. Но никто не решается напасть на него. Обаяние его личности могло покорить детские сердца. Но и природная кротость этого народа рисуется с большой яркостью. Сами зыряне так объясняют невозможность поднять руку на московского миссионера: "Обычай лих имать не творить начало бою", – а первыми напасть у них не хватает Духу.