Первоначальный религиозный порыв, толкнувший меня в Церковь, постепенно гаснет, сменяясь холодным, анализирующим сознанием. Чем дальше, тем больше «в чужом пиру похмелье». Вместе с оскудением (или запрятыванием куда-то вглубь?) религиозного чувства все яснее проступает для меня, так сказать, «анатомия» религии — ее исторические, психологические, социальные корни…

Теперь Евангелие для меня прекраснейшая музыка, величайшая поэзия духа. Но чтобы быть верующей, этого мало — необходимо принять поэзию за реальность, метафору — за бытие, музыку — за естество. Необходимо поверить буквально. Но чтобы поверить буквально, приходится подавлять в себе всякую логику, всякую чувствительность к противоречиям; приходится запрещать себе задавать вопросы, отказываясь тем самым от величайшей из человеческих свобод — свободы мысли. Свобода же дана человеку, как учит религия, самим Богом. «Верую, ибо абсурдно»? Но не слишком ли многим абсурдам люди верят и без того? Мы каждый день видим и слышим, к чему это ведет.

О. АЛЕКСАНДР: Вопрос серьезный. Надо сказать, что слова «верую, ибо абсурдно» всегда приписывают одному из учителей Церкви Тертуллиану. Он этих слов не говорил. Мы совсем иначе себе все представляем.

Вот скоро будет Рождество, и рождественский тропарь включает в себя такие слова: «Воссиял миру свет разума». Приход Христов в мир сравнивается с солнцем разума, а вовсе не с бездной иррационализма. Иррационализм, мистика и вера часто смешиваются. На самом деле наиболее активные иррационалисты были воинствующими атеистами. Достаточно вспомнить Ницше, Хайдеггера, Сартра, Камю…

В их атеистических книгах слышатся грозные, мрачные пессимистические завывания и проклятия в адрес разума, которые раздавались на протяжении всего двадцатого века. Между тем уважение к разуму очень прочно утвердилось в недрах Церкви. Достаточно указать на философию томизма Фомы Аквината и вообще на всю традицию патристики, то есть отцов Церкви.

Нужно ли себя заставлять гасить все вопросы? Не только не нужно, а напротив, человек должен исследовать свою веру. То, что происходит с автором этой записки, — совсем иное, но едва ли она виновата в этом целиком. Почему получилось «в чужом пиру похмелье»? Опять-таки в силу того обстоятельства, что те люди, с которыми она встречалась, те формы христианской жизни, в которых она оказалась, не отвечают потребностям современного человека и, в частности, вот этого человека. Поэтому она включилась просто в некий внешний механизм, думая, что он сам будет продолжать порождать нечто. Но он ничего не дал.

Толстой описывает балет — если кто из вас помнит, он выглядит нелепо. Если любую вещь описать внешне, то получается абсурд. Когда исчезает главное, то все пропадает. Так вот, это главное должно углубляться, развиваться и расти. Внешняя церковность способна поддерживать преимущественно людей с вялой, неактивной психикой, склонной к каким-то повторяющимся вещам; ритуал для них — это то, за что они цепляются, без чего они чувствуют себя неуютно на свете… Они-то и породили, между прочим, всякие буквализмы, формализмы и прочее.

Теперь, если говорить о символах веры, о прекрасной музыке, которой надо верить буквально, то здесь вопрос поставлен слишком общо. Те люди, которые пытались создать именно такую модель — стремились верить буквально, они все время заходили в тупики. Они опять-таки путали внешнее с внутренним. Если в Библии мир изображается в виде плоскости или круга и твердь небесная — в виде колпака над ним, то человек формалистический говорил: значит, такова истина, он переносил это в свою космологию. Возникали трудные коллизии. Смешивалось Откровение, подлинное, глубокое — с преходящими вещами.

Само Священное Писание является произведением богочеловеческим, то есть великой встречей человеческого творчества и высшего божественного вдохновения. Причем человеческое творчество здесь нисколько не подавлялось. Достаточно указать, что каждый автор каждой книги в Библии имеет свое лицо. Они выглядят совершенно по-разному, за каждым сохраняется эта индивидуальность.

И все-таки Библия — это единая книга, и ее пронизывает единый дух. Поскольку она богочеловеческая, для ее понимания необходимо видеть в ней человеческую форму. В середине нашего века была опубликована энциклика папы Пия XII Divino afflante spiritu (1943), где четко говорилось, что в Библии прослеживается целый ряд литературных жанров, у каждого из которых есть собственные закономерности: у поэмы — свои, у гимна — свои, у притчи — свои. Нам важно знать, что% хотел сказать священный писатель, какую мысль хотел выразить. Для этого надо знать фактуру, надо знать язык, надо знать тот метод, при помощи которого библейский автор доносит до нас озарившее его внутреннее прозрение.

При таком подходе нам не придется выяснять, пролез ли Иона в горло киту или большой рыбе. Совсем не это важно. Быть может, существовала такая легенда, и автор ее использовал, чтобы рассказать нам совсем о другом. Одна из величайших книг Библии становится предметом для юмора. Сознание Ионы живет в нас и теперь. Таких Ион я видал много — которые радовались концу света: скорей бы все это провалилось, скорей бы! Они ходят, с таким мстительным удовольствием поглядывая на дома: вот скоро нас всех накроют. Это же новый Иона!

И что ответил ему Бог? Он сказал: ты пожалел растение, которое выросло за одну ночь, а мне ли не пожалеть великого города? Языческого города, нечестивого! Бог жалеет город, в который погнал этого пророка, чтобы он там проповедовал. Это же великая притча, и разве тут важно рассуждать о том, кто кого проглотил?

Вспомним притчи Христа.