(из беседы)

…Я недавно познакомился с тезисами доктора Давида Флуссера[28], специалиста по рукописям Мертвого моря (кумранским материалам), раннему христианству и вообще по эпохе Второго храма. В этих тезисах он говорил о генетической связи между иудаизмом и христианством. Эта позиция профессора Иерусалимского университета здравая, спокойная, объективная, и под его тезисами я мог бы подписаться во всех пунктах, кроме тех, где речь идет о вещах мистических. Тут можно не спорить, а просто стараться поделиться друг с другом какими-то внутренними убеждениями.

Прав ли был Давид Флуссер, утверждая, что иудейство и христианство есть единая вера? One faith — так он и говорил. …Я могу ответить на это неоднозначно: Флуссер и прав, и не прав. Безусловно, Христос принял все то, что содержалось и в Библии, и в раввинистической духовной традиции, — завещанное Ветхим Заветом наследие — как нечто органичное, освящаемое Им. Но выразиться, как Давид Флуссер, что Христос был иудеем, жил в иудейской вере и умер за нее — не означает ли сказать нечто парадоксальное, потому что тогда непонятно: что же нового внесло христианство? Тогда христианства не существует!

Итак, я сейчас попытаюсь проследить, где в глубине есть точки соприкосновения и где начинаются расхождения.

Прежде всего, как эпиграф, я должен поставить слова Христа: «Не думайте, что Я пришел нарушить Закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить»[29]. Далеко не все понимают эти слова правильно.

Под словом «Закон» (евр. — Тора) Христос не имел в виду весь конгломерат обрядовых предписаний. Он исходил из той концепции, которую выдвинул до Него знаменитый раввин Гиллель, который говорил, что весь Закон и пророки заключаются в нравственном служении Богу, а все остальное — комментарии. Для Христа Закон заключался именно в этом. Главными заповедями Он считал Шма, Исраэль[30], — и вторую — «люби ближнего твоего, как самого себя»[31]. В этом для Него был Закон. Кроме того, Христос никогда не отвергал внешних обрядовых постановлений. Только толстовцы, либеральные богословы, рационалистические критики полагали, что Он хотел основать некую религию без обрядов. Напротив, Иисус и Сам совершал обряды. Скажем, исцелив человека, Он говорил: иди, покажись священнику — так, как требовало того предписание Торы. Но Христос даже увеличивал количество обрядов: Он создал священнодействие Евхаристии на основании пасхального еврейского праздника. Он создал таинство крещения на основании иудейского обряда принятия прозелитов.

Иисус исполнял и устанавливал обряды, потому что обращался к живым людям из плоти и крови, которые нуждаются во внешних проявлениях своей веры. Но когда Он говорил, что Он пришел «исполнить Закон», это вовсе не значит, что Он хотел выполнять все заповеди. Очень многие хотели выполнять все заповеди. Рабби Шаммай — антипод Гиллеля — который тоже жил в I в. до нашей эры, старался исполнить все заповеди, которые только можно было изобрести, даже те, которых не было и в устной Торе. Он изобретал новые запреты, выводя их логическим путем из старых. Разве это имел в виду Христос? Нет.

Слово, которое стоит в подлиннике этой евангельской фразы, обозначает не «исполнить» в смысле «выполнить». Там стоит плеро'сай — «восполнить», от слова пле'рома — «полнота». Христос хотел подчеркнуть, что ветхозаветное учение — это открытая система, которая нуждается в восполнении. Его учение, вернее, Его явление, было восполнением Ветхого Завета.

И для Нового Завета, и для Ветхого исходной теологической точкой является непостижимость Бога. Израильское сознание с большим недоверием относится к спекулятивной метафизике. Поэтому Бог был признан непостижимым, Священным — Кадо'ш, совершенно Иным, Которого созерцать человек не в состоянии. Об этом свидетельствовал запрет изображения Бога. Только символически Он мог присутствовать, только через теофанию, через Славу Свою — через Каво'д, через облако, огненный язык, светлый дым. Но к мысли о полной инаковости Бога по отношению к миру приходили все мыслители. Это, в конце концов, высший и заключительный аккорд мышления человека о Боге.

В самом деле, когда человек порывает с грубыми мифологическими представлениями, поднимаясь все выше и выше, он, наконец, приходит к идее универсального, чистого, Мирового Разума, или Действия, Энергии, Силы — Божества, о Котором нельзя ничего сказать. Возникает апофатическое богословие — богословие, которое исходит из того, что о Боге нельзя высказать ни одного позитивного утверждения, потому что Он превосходит все, даже бытие. Это апофатическое богословие было развито в индийской философии, было развито в греческой философии, особенно в неоплатоновской, у христианских отцов Церкви. В Израиле это было выражено в понятии Кадош — понятии Святости Божией. Но такой, безмерно превосходящий всю тварную реальность Бог оказывался Отцом мира, любящим Отцом. В этом и заключалось необычайное, удивительное, потрясающее Откровение пророков: Бог заинтересован в мире, Он хочет сблизиться с миром, от которого Он далек, заключить с ним союз, бери'т — договор, присоединить его к Себе, искупить, то есть взять в Свой удел, приблизить. Это необычайное чудо ведет от Ветхого Завета к Новому. Как же оно совершилось?

Рационально описать этот процесс невозможно. Перед нами люди, действовавшие в Палестине и диаспоре в течение нескольких столетий, которые говорили от лица Божия и чувствовали в самих себе действие Бога настолько реально, что говорили прямо от первого лица. Они не передавали слова Божии, а как бы становились Богом: «Выйди, народ Мой...»[32] и т. д. Кто это говорит: Бог или пророк? Это говорит Бог через пророка.

Было множество попыток смоделировать это мышление, аналитически проникнуть в тайну двуединого сознания. Кое-что здесь сделано, кое-что достигнуто, но чудо остается чудом. В других религиях известно мистическое, экстатическое слияние с Богом, когда Божественное входит в человеческое. Но во всех тех случаях человеческое подавляется, оно растворяется, и это выражено в известной притче о статуе из соли, которая хотела познать вкус моря и растворилась в море.

Пифии, прорицатели, вещуны, вакханки, дионисисты, менады — все они говорили в состоянии безумия, одержимости, мании (отсюда слово «менада»). А пророки не только оставались теми, кем они были, сохраняли сознание личности, но они даже спорили с Богом. Иеремия не хотел проповедовать того, что Бог ему велел. Ему было жалко и Иерусалим, и свой народ, и однако он говорил: «Тако глаголет Господь... будет город разрушен и ковчега никто не вспомнит, потому что не будет его»[33]. Он плакал и жаловался, и говорил Богу, что ему не хочется идти с такой проповедью, но Слово Божие было в нем. Вот этот феномен (если это можно назвать феноменом — я употребляю это слово неточно) удивительной близости двух «я»: «Сверх-я» Божественного и тварного «я» человеческого — этот феномен выявляет самое глубокое в израильской религии.