Если мы обратимся к Ломоносову, то исключительно интересна не только его поэзия, но и его взгляды как ученого. Мне кажется, все вы смотрели сериал «Михайло Ломоносов», который недавно шел по телевидению. Там есть момент, когда ученый смотрит в телескоп и видит прохождение планеты, и по очертаниям он впервые ощущает, что это шар. Со священным трепетом смотрел Михайло Васильевич на этот маленький шарик, который медленно продвигался по светящемуся диску солнца. И тогда в нем возникли мысли, которые и сейчас живут в сознании наших современников: а есть ли на этом шаре жизнь? А есть ли там разум? Существуют ли там люди, подобные нам?

Над этим Ломоносов задумывался с богословской точки зрения. Он говорил: вполне возможно, что во вселенной есть человечество, но с иной историей. Возможно, это человечество не находится в падшем состоянии, как наше. При всем том, — говорит он, — вера Христова стоит непреложно. Нужно ли проповедовать Евангелие инопланетянам? Только если у них история была такой же трагичной, как у нас. Иначе все будет по–другому.

В этой же статье «О явлении Венеры на Солнце» Ломоносов пишет, что Творец дал нам две Книги: первая Книга — это природа, и в ней Он отразил Свою мудрость, вторая Книга — это Библия, в ней Он выразил Свою волю. «Неправо, — говорит Ломоносов, — думают те, которые хотят изучать науку по Псалтири». Михайло Васильевич первым в России, следуя своим предшественникам, великим ученым ХVII века, основателям современной механики, физики, астрономии, провел ясную демаркационную линию между рациональным научным познанием и откровением веры. У него наука не мешала вере, а вера не препятствовала науке.

Ломоносов приводит суждение святых отцов, толкователей библейской истории миротворения, и говорит о том, как восхищались они сложностью природы. Он ссылается на книгу «Шестоднев» Василия Великого и других авторов аналогичных книг. «Шестоднев» — это комментарий к первой главе Книги Бытия, где рассказывается о шести днях творения. И Ломоносов говорит, насколько больше люди почерпнули бы данных из современной науки и насколько больше они прославили бы Творца. Чудесно то, что для Ломоносова вся природа была свидетельством о Боге. Он всегда подчеркивал, что между верой и знанием нет вражды, разве только кто–либо по неразумению будет клеветать, «склеплет», как он выразился, либо на науку, либо на веру. Таким образом, хотя у нас в «Философском словаре» 60–х годов его называют материалистом, он таковым никогда не был. Объективно это совершенно не соответствует действительности.

Я думаю, что хотя бы половина из вас читали его великие прекрасные стихи «Вечерние размышления о Божием величестве» и «Утренние размышления о Божием величестве». «Вечернее размышление» прекрасно, оно связано для него с чисто научной проблемой — это проблема северного сияния. Однажды над Петербургом, как это бывает, правда, довольно редко, вспыхнуло северное сияние, и вот ученые стали биться над вопросом, что это? Разогревшийся пар? Какие–то лучи, идущие откуда–то? И Ломоносов кончает это стихотворение известными, я думаю, всем словами:

Сомнений полон ваш ответ

О том, что окрест ближних мест.

Скажите ж, коль пространен свет?

И что малейших дале звезд?

Несведом тварей вам конец?

Скажите ж, коль велик Творец?

У Ломоносова есть удивительная интерпретация к Книге Иова. В двух словах я остановлюсь на содержании этой Книги, чтобы вам было понятно. Я думаю, что большинство их вас ее читали или знают содержание. Но тем не менее повторю еще раз. Священный автор Книги Иова ставит перед читателем проблему невинного страдальца. Иов — человек, который ничем себя не запятнал перед Богом. И вот, когда с ним случились все несчастья, которые только могли случиться с человеком, — он потерял дом, имущество, родных, здоровье, — к нему пришли друзья, сели молча, сидели три дня, а потом Иов воскликнул: будь проклят день, когда я родился! И начинается драма.

Иов говорит о том, что он не понимает, что произошло: его учили на протяжении долгого времени, что беда — это Божья кара, но за что же карать его, человека невинного? Автор Книги вводит другой пролог, пролог в небе (который потом использовал Гете в своем «Фаусте»). Там иконоподобным образом изображено небесное царство: Творец сидит на троне, вокруг Него стоят сыны Божии, ангелы, как мы бы теперь сказали. И среди них — один, который все подвергает сомнению: кажется ему, что род человеческий — довольно ничтожное образование. А Бог ему говорит: а ты видел Моего служителя Иова? Но ангел скептик (шайтан, так он называется по–древнееврейски, или сатана по–русски, но это пока еще не дьявол в обычном смысле) говорит, что он же не даром такой, у него же все есть: множество детей, любящая жена, куча верблюдов, — все, о чем может мечтать человек. И вот происходит спор между этим ангелом и Богом. Конечно, вы должны сразу понять, что этот спор намеренно изображен автором в почти гротескной форме, чтобы мы не думали, что Бог может действительно заключать сделку с сатаной — все это не надо понимать буквально. Бескорыстно предан Богу этот человек или нет — вот в чем вопрос.

И вот Иов лишается всего. Автор Книги громоздит одно несчастье на другое и, наконец, Иов лежит уже на свалке, на помойке, и жена ему говорит: «Прокляни Бога и ты умрешь». А он говорит: «Бог дал, Бог взял». Стоит твердо, как стоик. Но когда к Иову приходят друзья, происходит взрыв. Любопытно, что Достоевский, тот, кто поднял проблему невинного страдальца наиболее остро в русской литературе, прошел мимо этого момента. Он заметил только терпение Иова. Дело в том, что в церковном чтении читается только пролог Книги Иова, а дальше не читается. И как–то получилось, что от Федора Михайловича ускользнуло то, что Иов восстал против Бога, восстал и вызвал Его на суд, и друзья, которые у него сидели, были в ужасе. Они говорили: ты греховен, ты просто не знаешь своих грехов, ты не помнишь их, Бог не может быть несправедлив. У них были старые, но четкие богословские понятия: зло карается, добро вознаграждается. Как в старых сказках, как в романтических повестях.