От первородного паденья;

Он — Свет, тьмой неотъемлем ввек;

Но тмится внутрь сердец неверья,

Светясь на лоне у Отца.

Христа нашедши, все находим,

Эдем свой за собою водим,

И храм Его — святы сердца.

О Всесвятый, Превечный Сый!

Свет тихий Божеские славы!

Пролей Свои, Христе, красы

На дух, на сердце и на нравы,

И жить во мне не преставай;

А ежели и уклонюся

С очей Твоих, и затемнюся, —

В слезах моих вновь воссияй!

Услышь меня, о Бог любви!

Отец щедрот и милосердья!

Не презрь преклоншейся главы,

И сердца грешна дерзновенья

Мне моего не ставь в вину,

Что изъяснить Тебя я тщился, —

У ног Твоих коль умилился

Ты, зря с мастикою жену.

Кто такая «жена с мастикой»? Когда Христос пришел в дом фарисея, одна грешная женщина в знак покаяния драгоценными благовониями полила ноги Христа, упав к Его ногам. И вот покаяние свое Гаврила Романович излагает так.

И наступило время его смерти, и он сосредоточился на главном. В уединенном имении умирал уже не бывший министр юстиции, не тайный советник, а просто раб Божий Гавриил. И холодеющей рукой он стал писать свое последнее стихотворение, и оно в чем–то даже проницательнее надежды великого Александра Сергеевича Пушкина, который надеялся, что «весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» Нет, старый Державин понимал, что не переживет, и на аспидной доске он написал последние строки:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей,

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

И тут стило падает из его рук, и, когда приходят к нему утром, находят эту запись. Державин умер. Свеча еще горит. Державин хотел написать о Боге в последний раз…

Ходасевич, который написал о нем лучшую биографическую книгу, тонко замечает, что первым словом маленького ребенка Гаврилы Державина было слово «Бог», и последним словом было тоже «Бог». Но он успел написать только о бренности преходящего, подражая Экклезиасту, великому библейскому автору, а когда этой бренности хотел противопоставить небесный свет, то уже не смог.