Тот, кто видел лик Божий, должен умереть, — говорит Священное Писание. И мне кажется, что здесь произошло нечто подобное тому, что произошло с Данте, когда он заканчивал свой «Парадиз» («Рай») в «Божественной комедии». Когда он пытался созерцать Бога, он вдруг пишет, что его высокое воображение иссякло — «здесь изнемог высокий духа взлет» — и в это время «волю и дух его уже стремило, как если колесу дан ровный ход, любовь, что движет солнца и светила». Данте умер вскоре после того, как он написал эти строки. Потому что это было высочайшим переживанием, это было выходом из временного в вечное.

Только великие праведники, великие провидцы, великие мудрецы достигают такого мгновения — и уходят в это мгновение. И я верю, что последний великий писатель ХVIII века России, уже вступившей в ХIХ век, приветствовавший великого Пушкина, знавший Карамзина и всех, кто начинал эту литературу, был таким мудрецом, таким праведником. Он переложил на новый русский поэтический язык священные слова древней Книги и так переложил, что по прошествии двухсот лет они продолжают жить и волновать нас сегодня. Потому что вечность стоит над преходящим, вечность касается нас и она делает нашу эфемерную жизнь причастной к бессмертию здесь и теперь. Спасибо.

БИБЛИЯ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ХIХ ВЕКА

Беседа первая

Итак, дорогие друзья, мы почти заканчиваем наш краткий и беглый обзор. В последние наши встречи он будет особенно кратким, потому что, как ни странно, именно в ХIХ и в ХХ веках духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат. Но наша задача не исследовать все тщательно, а поговорить лишь об основных вехах.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог «Человеческой комедии», отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в ХIХ веке. В ХХ веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература ХIХ века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

Не освещая эту тему во всей полноте, отметим лишь несколько вех.

Первая из них — В.А.Жуковский. Он подходил к Священному Писанию с кротостью и простодушием старинного человека. Человека, находившегося под влиянием немецкого благочестия, который перелагал, не мудрствуя лукаво, библейские сюжеты.

Совершенно иначе подходил к ним А.С.Пушкин. В начале творчества — период насмешек, вольтерьянства, скепсиса, отрицания. Поэт был тогда под влиянием модных в конце ХVIII столетия вольнодумных произведений деистов и атеистов. Не задумываясь над тем, в чем содержится вечный источник человеческой жизни, юный Пушкин был способен написать кощунственную поэму «Гавриилиада», подражая, конечно, Вольтеру. «Гавриилиада» есть русский вариант «Орлеанской девственницы».

Озорной, живой, огненный Пушкин вовсе не думал кощунствовать. Его просто несло течением жизни, как может нести юношу, которому всегда кажется тяжким гнет людей слишком серьезных и строгих. Как чопорная цензура, для него это символ всего мертвящего. Потом о от «Гавриилиады» отрекся. Отрекся не из страха: если взглянуть на его внутренний путь, то мы увидим, что это было вполне серьезным шагом.

Перелом в его мировоззрении и внутренней жизни хронологически связан с женитьбой и с каким–то поворотом, о котором он говорит в своем стихотворении «Пророк».

«Пророк» — стихотворение, которое часто интерпретируют только в поэтическом смысле. Как призыв к поэту. Может быть. Но оно — почти дословное повторение начала VI главы Книги пророка Исайи.

О чем рассказывается в этом эпизоде библейской книги? Почему, по Пушкину, серафим должен был произвести такую болезненную операцию с человеком? Потому что человек, соприкоснувшийся лицом к лицу с Богом, должен погибнуть, исчезнуть, раствориться. Пророк Исайя так и говорит: горе мне, я человек грешный, с грешными устами, живущий среди грешных людей. И Бог, когда посылает его на служение, вовсе его не утешает, не ободряет и не убеждает: «ничего подобного, ты останешься целым». Да, Бог молчаливо признает, что прикосновение к Нему для грешного человека смертельно. И чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющего соприкосновения, огненный серафим меняет сердце, человека, его уста, очищает его всего. И тогда человек становится проводником Божьей воли.