Таков первый ранний библейский цикл у Байрона. В начале 20–х годов он пишет две мистерии на темы из Книги Бытия.

Одна, мрачнейшая, передает состояние безнадежности его души — это мистерия «Каин». Каину дьявол показывает весь мир и убеждает его, что мир — бессмыслица. Затем идет мистерия «Небо и земля», о потопе. Это грандиозная и мрачная вещь. Как вы знаете, Пролог Книги Бытия полон сумрачных вещей, потому что он дает нам модель человеческой жизни, модель ответа человека на божественную благость, ответа очень жалкого. Человек в Книге Бытия изображен мятежником, но не гордым мятежником, а рабом, который не может подавить в себе рабства и восстает. Это бунт, бунт раба. Все это мучительные и трудные коллизии, которые Байрону были очень близки. Он пишет сцены предпотопного периода. Сейчас для нас это так важно, потому что на самом деле он показывает ситуацию предкризисную, когда наступает общая экологическая катастрофа, когда мир возвращается в хаос и дикие темные духи ликуют и злорадствуют, что наконец этот гадостный человек будет убран с лица земли, что он не сумел жить на земле. Предупреждениям люди не внемлют, и сколько бы ни стремились сыновья Ноя остановить их, люди продолжают жить как прежде, продолжают на что–то надеяться, на что–то рассчитывать. И небо ясное — ничто не предвещает потопа, но уже где–то собираются тучи, которые обрушатся на землю грандиозным ливнем. Все эти романтические картины переходят в поэзию следующего поколения, но уже с некоторой иронией. Та серьезность, с которой молодые люди времен «Бури и натиска» говорили об этих вещах, исчезает. Появляется ядовитая насмешка.

Таков, например, Генрих Гейне. Был он и другом Карла Маркса, увлекался соиальными идеями и уже в первой своей книге «Книга песен» писал о любви, о сердце сентиментально и одновременно уже иронично. Но в какой–то момент его жизни с ним произошло превращение. Он пишет, что жрецы атеизма с удовольствием сожгли бы его теперь, но у них, к счастью, нет другого оружия, кроме перьев. Но пусть себе пишут… А я вернулся к Богу, — говорит он. Но оставаясь верным себе, он писал об этом с иронией. Я прочту вам несколько слов из его признания на эту тему. «С тех пор, как я признался в перемене своих воззрений, многие люди с христианской настойчивостью делали мне запросы, каким путем снизошло на меня наиболее убедительное просветление духа? Благочестивые души, по–видимому, жаждут услышать от меня о чуде. Они были бы рады узнать, не осиял ли меня свет, подобно Савлу на пути в Дамаск или не ехал ли я, по примеру Валаама, на упрямой ослице, которая внезапно заговорила? Нет, верящие умы! Никогда я не ездил в Дамаск и ничего толком не знаю о Дамаске. Точно также никогда не видел я осла, который говорил бы человеческим голосом, тогда как встречал достаточно людей, говоривших по–ослиному. Действительно, никакое видение, никакой экстаз серафима, ни глас неба, ни вещий сон, никакое иное чудесное явление не привело меня на путь спасения. Я просветился просто благодаря тому, что я читал одну книгу. Книгу? — Да. Это старинная простая книга, скромная, беспритязательная, как солнце, согревающая нас, как хлеб, которым питаемся, книга, которая смотрит на нас так сердечно, с такой благодатной добротой, как старая бабушка, ежедневно читающая эту книгу милыми трясущимися губами, и книга эта так и называется просто Книгой — Библией. По справедливости называют ее сверх того Священным Писанием. Кто потерял своего Бога, тот может найти Его снова в этой Книге. А кто никогда Его не знал, на того повеет оттуда дыханием божественного глагола».

Так писал Генрих Гейне в конце своей жизни. К нему вернулся тот образ, который он видел в начале своего творческого пути.

Наверное, некоторые из вас видели католические статуи Христа с сердцем посередине. Вот он видел где–то этот образ и в одной из своих поэм изобразил мир как некое царство, освещаемое солнцем. Это солнце есть сердце Христа. Этот свет горит в центре. И люди идут по блаженной стране, идут просветленные, мужественные, радостные, и каждый раз, когда они глядят на солнце, которое льет свои лучи, как кровь, они видят сердце Иисусово и говорят друг другу: хвала Иисусу вовеки!

Так писали поэты. А в это время разрушительная критика пыталась низвести Христа с Его пьедестала. Но, по справедливому замечанию одного современного американского ученого, чем больше развенчивали Христа, тем больше к Нему приковывалось внимание литераторов, поэтов, исследователей. Самым показательным примером здесь является Эрнест Ренан.

Французский писатель, востоковед, беллетрист, историк, Эрнест Ренан в 1845 году в последний раз, еще в семинарской сутане, спускался по ступенькам школы святого Сульпиция в Париже. Перешел улицу, снял с себя сутану и с тех пор больше не возвращался в семинарию. Человек, родившийся в старинном бретонском городке, среди монастырей и набожных христиан–рыбаков, сам сын рыбака, он, благодаря своим необычайным дарованиям, был отправлен на учебу в Париж.

В бретонской глуши каждый священник для него был колдун, и вдруг он попадает в Париж, Париж эпохи Жорж Занд или Виктора Гюго. Он сам писал в своих воспоминаниях, что какой–нибудь дикарь или индийский факир, во мгновение ока перенесенный на шумный парижский бульвар, меньше бы удивился, чем он, из своего набожного бретонского захолустья попавший в этот мир. Но с соблазнами он справился. Все–таки мать привила ему крепкую нравственную закваску.

Но он не справился с другим, и это мать очень удивляло. Она потом говорила: почему надо изменять своей вере, если какая–то книга была написана позже, чем считалось раньше? И в самом деле: Эрнест Ренан стал в семинарии заниматься филологией, преуспел необычайно — талантливый был очень человек. И стал читать немецких критиков, которые ему показали, что традиционные представления об авторах священных книг неточны, что не Давид писал все псалмы, что Книга пророка Исайи была написана несколькими авторами, жившими в разное время, и так далее. И это его поразило! Когда он обращался к своим наставникам, о которых он вспоминает в мемуарах очень тепло, они говорили: католическая церковь так учит, и ни вправо, ни влево. Тогда существовал очень серьезный догматизм, потом, спустя сто лет, преодоленный, но в то время он стоил тяжелого духовного кризиса Эрнесту Ренану, великому французскому мыслителю, писателю, эссеисту. В конце концов ему надо было выбирать между верой и наукой, и он предпочел выбрать науку. Он говорил: здесь, по крайней мере, истина. Кризис привел его к решению отказаться от служения Церкви и заняться восточной филологией.

Через сто лет в любом учебнике, в любом журнальчике, в руководстве для детей все те научные истины или научные теории о времени происхождения библейских книг уже получат гражданство и никого не будут смущать, потому что нельзя путать духовный смысл Писания с чисто научными проблемами датировки, хронологии, авторства. Как сказал мне один мой покойный коллега: если не Моисей писал все пять Книг, то тогда рушится вся богодухновенность. Чего же она стоит, богодухновенность, если она рушится от таких вещей? Но так рассуждал Ренан. И все же он не мог оторваться от Библии. Он посвятил себя ей, можно сказать, дал, как он сам говорил, «назорейский обет» — на тридцать лет, с 1863 по 1892 год, когда он умер.

Ренан писал книги на библейские темы. Первая из них была «Жизнь Иисуса». Сначала он хотел написать историю идей — влияние немцев, гегельянцев. Но в это время Наполеон III отправил на Восток экспедицию для раскопок финикийских памятников. Ренан, как уже известный семитолог, поехал туда со своей сестрой Генриеттой, женщиной эмансипированной, давно отошедшей от веры. Она влияла на Ренана довольно сильно. Они странствовали по Ливану. У него была с собой лишь маленькая кучка книг, и он начал писать о жизни Иисуса. И вдруг он увидел, что эти холмы, эти маленькие оливковые рощи, тропинки у вод — это же пятое Евангелие! Вся страна сохранила в себе тот аромат, который идет от Евангелия. Подлинные, достоверные события, описанные у четырех евангелистов и в Деяниях, перед ним ожили, и он стал лихорадочно писать, имея под рукой только греческий текст Нового Завета, Иосифа Флавия и пару пособий. Он переписывал каждый лист, Генриетта читала, одобряла, делала замечания. Это был самый счастливый момент его жизни. И он говорил, что его любовь к Иисусу все возрастала, он хотел отбросить из его жизни все сверхъестественное. Чудеса? — самообман! Или даже, может быть, благочестивый обман. Воскресение? — Мария Магдалина была очень возбужденная женщина, и Ренан говорит, что любовь галлюцинирующей женщины дает миру воскресшего Бога. Как будто мало в мире нервных женщин. Если бы каждый раз результат был таков, что было бы делать на свете! Простые вещи, с которыми мы сталкиваемся повседневно, рождают у Ренана мировые события. Но эпоху он почувствовал, внимательно ее изучил и сумел нарисовать замечательную картину. Собственно, он писал роман, хотя это оказалось историческим исследованием.

Когда работа над книгой заканчивалась, Ренан, находясь в Ливане, тяжело заболел местной лихорадкой, потерял сознание. Заболела и Генриетта, и, когда через довольно длительный промежуток времени Ренан пришел в себя, Генриетта была уже мертва. Он был в отчаянии, едва не умер от горя, но все–таки его спасли. Он вернулся в Европу.

В 1863 году вышло первое издание «Жизни Иисуса». Верующие люди, богословы считали эту книгу произведением антихриста, атеисты, которые еще не потеряли любви к христианской традиции, воспевали, называли ее новым Евангелием. При массе недостатков книга эта осталась все равно классической.

У Ренана множество спорных гипотез, но он сумел нарисовать великолепное обрамление, вызолотить и вылепить раму для этой картины. И картину написал он неплохо. Мы видим живыми всех этих людей: и порывистого Петра, и Анну, и Кайафу, Иуду, Иисуса. Но кто же этот Иисус? Это очень запоминающаяся личность, четкая. Это наивный молодой человек, простодушный, религиозный, восторженный, который ходит среди цветов и лилий по Галилее, проповедует блаженство и счастье, беззаботность, а потом он встречает мрачного аскета Иоанна Крестителя, который подталкивает его на поиски какого–то более энергичного влияния на мир. Он отправляется в мрачную Иудею, скалистую, безводную, отправляется в Иерусалим, где сидят замшелые талмудисты и ученые. Конечно, они его враги. Природа иудея и галилеянина противопоставляется художественно очень четко, хотя утрированно. Это стилизация. Все слова Христовы из Евангелия, которые содержат что–то суровое, Ренан относит к последнему периоду жизни Христа. Их говорит мрачный гигант, который предъявляет огромные требования к людям, возбудимый, эгоистичный, нервный. И потом Ренан очень тепло, с волнением описывает последние дни жизни Христа. И, заканчивая сцену Распятия, он пишет: покойся же отныне, божественный учитель, твоя божественность утверждена, ты создал истинную религию, и никогда все это не поколеблется.