Вот об этом последнее свидетельство. Это 1923 год — он пишет небольшие заметки о православии. Называется одна из заметок «Христианство и культура». Он пишет о том, что разделение между христианами происходит не потому, что есть разные догматы, обряды и обычаи, а из–за отсутствия настоящей веры, настоящей любви. «Христианский мир, — пишет он, — полон взаимной подозрительности, недоброжелательных чувств и вражды. Он гнил в самой основе своей, не имеет активности Христа, не имеет мужества и чистосердечия признать гнилость своей веры. Никакая церковная канцелярия, никакая бюрократия, никакая дипломатия не вдохнет единства веры и любви там, где нет его. Все внешние склейки не только не объединят христианского мира, но, напротив, могут оказаться лишь изоляцией между исповеданиями. Мы должны сознаться, что не те или другие различия учения, обряда и церковного устройства служат истинной причиной раздробления христианского мира, а глубокое взаимное недоверие, в основном, вере во Христа, Сына Божия, в плоти пришедшего». И в заключение Флоренский говорит о том, что поиск необходим для единства и «необходимо, пишет он, выработать особые, более честного характера тезисы объединения с Римско–Католической церковью. Главным образом тут должно быть сформулировано первенство чести и всехристианской инициативы, по праву принадлежащее римскому епископу». Это писалось в 1923 году, летом. В лагере ему пришлось сидеть вместе с многочисленными христианами всех исповеданий, с верующими и неверующими. Опыт был горький, трудный. Как он его преломил, мы не всегда можем понять, ибо письма его, разумеется, все пронизаны внутренней цензурой. Но, я думаю, прав был младший современник и ученик Флоренского, Алексей Федорович Лосев, который сказал, что Флоренский никогда не изменял себе, что, приняв какую–то начальную интуицию христианского платонизма, он пронес ее до конца своих дней, вплоть до своей мучительной кончины.

Насильственно вычеркнутый из анналов отечественной культуры, философии, великий богослов, великий ученый, великий инженер, великий деятель культуры сегодня снова возрождается. Вы знаете, что недавно в ЦДЛ была выставка документов, прошло множество симпозиумов, конференций, посвященных ему, как у нас, так и за рубежом. Я думаю, что знакомство с таким человеком через его книги, которые скоро выйдут, для тех, кто любит философию (а философия есть любовь к мудрости), будет большим праздником и немалым открытием. Даже те, кто не согласится с многими идеями Флоренского (а это совершенно необязательно, он и не настаивал на этом), немало обогатятся от чтения и размышлений над страницами его книг.

Спасибо.

СЕМЁН ЛЮДВИГОВИЧ ФРАНК

Семен Людвигович Франк походил на древнего мудреца, на человека, который пришел из каких–то отдаленных веков, огромного роста. На этой фотографии (на сцене — большой портрет Франка) вы видите его уже глубоким стариком. Но мудрецом он казался и в молодости. Медлительный, нескорый в словах, основательный в суждениях и мыслях, абсолютно невозмутимый, и только, как замечает его друг Струве, — особые лучистые глава, из которых как бы лился свет, мудрость, радость и теплота… эти глаза подчеркивают все те, кто знал Семена Людвиговича Франка.

Протоиерей Василий Зеньковский, историк русской философии, умерший в Париже, писал, что среди мыслителей этого поколения Франк был самым философским — в прямом смысле этого слова. Это был мощный философский интеллект. Он не был публицистом, не был богословом, хотя, конечно, приходилось ему писать и острые публицистические статьи и в ряде своих книг прямо выходить на богословские темы. Это был человек мысли, подобный многим классикам мировой философии. Сам он шутливо о себе говорил: «Я промечтал всю жизнь». Это, конечно, не праздное мечтание, а глубокое созерцание. Он как бы нырял в океан мысли, в океан отвлеченных схем все глубже и, наконец, достигал самого дна реальности.

Семен Людвигович родился в 1877 году на Пятницкой, в Москве, а детство провел в переулках между Маросейкой и Покровкой. Отец его был военным врачом и жил в Вильнюсе, как военврач он участвовал в обороне Севастополя, был награжден орденом Станислава. Умер он рано, и Франк его, собственно говоря, не помнил. Мать у него была умная образованная женщина. но особое влияние на него имел дед. Семья была еврейская по происхождению, из Прибалтики. Дед был глубоко религиозным и по–своему образованным человеком. Он блестяще знал древнееврейский язык, Библию, старинную священную литературу; когда он умирал (Семену было тогда 14 лет), он взял с него слово: всегда изучать Писание, древнееврейский язык и богословие. Философ впоследствии вспоминает: формально я его завет не выполнил, но то, к чему было устремлено мое сердце, мой разум, мои духовные поиски и, наконец, мое христианство (он принял православие в 1912 году), — все это было естественным и органическим продолжением тех уроков, которые я получил от своего деда.

Поскольку отец умер рано, мать вышла замуж, и его отчимом стал человек народнических настроений. Это был еще один элемент его воспитания. Он окончил юридический факультет (тогда юридический факультет не готовил узкоспециализированных правоведов, это был широко–гуманитарный факультет, на котором училась половина знаменитых людей конца XIX — начала XX века).

В юности, как и Бердяев, Булгаков и Трубецкие, он увлекся идеями социал–демократии. Будучи еще гимназистом и позднее студентом, он интересовался марксизмом, потому что его уверили, что марксизм дает наконец–то научное объяснение всем общественным процессам. Эти посулы марксизма соблазнили не одного Франка, а очень многих, и поэтому мы не должны удивляться, что большинство представителей русской религиозной философии прошли через марксизм в молодости. Франк с удовольствием штудировал «Капитал» (тогда вышел только первый том) его, как и любого юношу с развитым интеллектом, привлекало, что это огромная книга, что написана она тяжелым гегельским языком и что в ней надо разбираться, кто ее изгрыз, тот достиг каких–то вершин. Я должен подчеркнуть, что впоследствии, став довольно крупным социологом, Франк полностью разделался с этой философией и с этой социологией, показав их беспомощность, вненаучность, что все эти слова, которые вокруг писались, и толстые тома — на самом деле рождали мышь…

Социальная проблема и социальная тема остались надолго в мыслях и творчестве Франка, можно сказать, до конца его дней (он умер в 1951 году в Лондоне).

В юности он начинает заниматься в каких–то кружках, изучает проблемы социал–демократии, его далее арестовывают, некоторое время он проводит в тюрьме, потом оказывается высланным. Но, в конце концов, в 1890 годах он порывает со средой революционеров (в основном это были эсеры и народники), потому что его основательное научное мышление уже тогда давало себя знать. И он вдруг увидел, что в марксизме нет того основательного подхода к действительности, который его мог привлекать.

В это время Франк начинает изучать (он блестяще знал немецкий язык) многотомную работу Куно Фишера «История новой философии» (кстати, эта работа переведена на русский язык, почти вся). Каждый том огромной величины посвящен одному философу. Это самая крупная монография, которую мы имеем сейчас, на русском языке, выходила она в начале нашего столетия.

Порывая с марксизмом, Франк ищет чего–то другого в качестве основы для своего миросозерцания. И вот странная вещь. Прорыв в какое–то иное видение произошел под влиянием Ницше — человека, исповавшего материализм, который уже тогда казался Франку подозрительным. Но тревога Фридриха Ницше, его восстание против мертвенности, обывательщины, против ничтожности мира, каким–то таинственным образом подействовали на молодого студента, и с ним произошло нечто вроде обращения, обращения к царству духа.

В одно мгновение он вдруг почувствовал, что есть иная реальность, которую не может полностью исчерпать интеллект, который все разлагает и расчленяет. И вот в этой первичной интуиции — вся философия Франка. Недаром одна из его книг, написанная прямо перед войной, называлась «Непостижимое». Это очень характерное название. Подлинная реальность, говорит он, — это нечто Непостижимое, в том смысле, что человек может это чувствовать, всегда постигать, но никогда не постигнуть до конца. Никогда не сможет человек охватить непостижимое до конца.