Итак, мы подошли к эпохе, особенно близкой нам, которая была зачата волей Александра Македонского. История этого молодого человека, который за тринадцать с небольшим лет изменил политическую и культурную карту значительной части Старого света, кажется неправдоподобной. Перед нами какой–то таинственный феномен — человек, рожденный для того, чтобы распахнуть двери мира. Да, конечно, он был завоевателем, он вел войска на чужие земли. Но одновременно он был создателем идеи человечества. Он был одним из первых (хотя и не первым, конечно), кто, присоединяя к своей державе другую страну, с уважением относился к ее культуре, с благоговением (пусть, возможно, и показным) относился к ее верованиям. Он неизмеримо расширил воздействие греческой цивилизации; маленькое государство на юге Балканского полуострова он распространил до размеров гигантской империи, граничившей с Индией, простиравшейся и на Среднюю Азию (где было построено немало городов, носящих его имя: ведь Александрия была не только в Египте; в Средней Азии также было несколько Александрий). Иран, Азербайджан, Афганистан — всюду было его влияние, всюду проходили его войска. А был он совсем юным. Он проявил свой полководческий гений, когда ему не было еще двадцати лет.

Что двигало им? Никто никогда этого не узнает. Импульсы, которые воздействуют на историю, — тайна. Наука может искать здесь загадочный феномен; Лев Гумилев называет это пассионарностью, то есть явлением внутри цивилизации таких людей, которые стремятся создавать нечто новое, стремятся до искреннего самоотвержения. Вы спросите: какое же самоотвержение было у Александра Македонского? Конечно, это было настоящее самоотвержение. Эти чудовищно утомительные походы через пустыни, в отдаленные фантастические жаркие страны, эти предприятия, которые сегодняшнему полководцу показались бы необыкновенно трудными, — были им осуществлены, и, в конце концов, он пал их жертвой, потому что в этих странах он подхватил лихорадку и умер тридцати трех лет в Вавилоне, древней столице среднеазиатской цивилизации. Перед этим он устроил в Вавилоне грандиозное празднество: свадьбы между греческими солдатами и вавилонскими девушками.

Исподволь начинает распространяться греческое искусство, конечно, не в виде лучших образцов, но в виде ширпотреба, в виде моды, в виде, говоря сегодняшним языком, дизайна, в виде товара, который приходит с купцами. Купец идет вслед за завоевателем, и он уже является, с точки зрения культуры, священной фигурой: он несет с собой мирные контакты между людьми — обмен товарами, обмен идеями, обмен знаниями. Недаром учителем Александра был Аристотель. Александр был человеком всепоглощающей страсти к познанию мира. И если бы не бунт солдат в Индии, в Пенджабе, куда он привел их, — он, пожалуй, продолжил бы свой поход на юго–восток и далее.

Вероятно, вы знаете знаменитые индийские статуи, которые репродуцируются во многих книгах. Изображение Будды с мягким просветленным лицом, с волнистыми волосами, с этаким шиньоном наверху — это произведение гандхарской культуры, которая является синтезом индийского и греческого искусства. Собственно, с этого момента и начинается интенсивное развитие индийской пластики. Огромные здания, которые строились в Сирии, например, Баальбекский храм, — это продукт синтеза Запада и Востока. Многочисленные сооружения в пустынях, в горах — все это памятники грандиозной культуры эллинизма. Эллинизм есть синтез Запада и Востока; с одной стороны, — вестернизация Востока, с другой — ориентализация Запада.

После смерти Александра его держава распалась, вернее, была поделена между его преемниками — диадохами. Один из них, Селевк, получил Сирию и часть Ирана; Птолемеи получили Египет. Империю как бы разделили по регионам. Но уже нельзя было разделить этот дух, несколько нивелирующий цивилизации. Нам сейчас это очень понятно, потому что, приезжая в любой город Европы или Америки, мы узнаем там в культуре многое, что нам привычно: скажем, мужской костюм, который теперь повсюду почти одинаков; многие правила общежития всюду одинаковы; несколько международных языков, например, английский, на котором говорят миллионы; развитие ремесленничества, то есть массового производства, — не того, что было в древности, когда предметы искусства были уникальными, — а создание бесконечных копий на продажу, на потребности уже новых людей, которые хотят обставить свои дома. Все это уже присутствовало в эллинистическую эпоху. На греческом языке говорят от Инда до Гибралтара; это особый греческий диалект, который получил название общенародного языка — койне. Начинают прививаться греческие одежды, постепенно вытесняя иранские. Иранцы носили брюки (уникальный случай в древности), а греки любили просторные туники и хитоны. Брюки вытесняются, хотя потом они добились своего реванша, победили туники и твердо вступили на все континенты и уже, по–видимому, надолго. А вначале это было экзотическое, совершенно уникальное явление моды.

Преемником этих эллинистических держав станет впоследствии Рим, постепенно набирающий силу. Сначала это небольшой поселок, созданный полуразбойничьей вольницей, потом маленькая республика дисциплинированных, воинственных, аскетичных, суровых людей, которые ничем не выделялись в области искусства и творчества, но у которых была глубокая преданность своему городу (civitas) и обычаям предков. Их город был как военный лагерь. Он постепенно начинает набирать силу и ко второму столетию до Р. Х. одно за другим подчиняет себе эллинистические государства. В 30 г. до Р. Х. Рим становится почти полным преемником империи Александра, но он простирается не на Восток, а на Запад. На Востоке у него оказывается мощный соперник в лице иранской державы парфян. А на запад Римская империя простирается до Испании. Это произошло уже тогда, когда Рим перестал быть республикой: когда во главе его формально еще стоял принцепс (президент, сказали бы мы), но на самом деле это уже была настоящая монархия с тоталитарным уклоном.

Создателем ее был Юлий Цезарь, который погиб в 44 г. до Р. Х. от руки убийцы, погиб лишь потому, что не до конца был тираном и сумел простить своих политических противников. Ведь если встать на путь деспотии, надо всех противников уничтожать, а он не уничтожил и пал от их руки. Наследником его стал приемный сын Октавиан Август, который постепенно (нам это в ХХ веке очень хорошо знакомо) убирал с дороги своих соправителей, бывших друзей, и к 30 г. стал единовластным господином всего Средиземноморья. В 30 г. он нанес последнее поражение своему сопернику Антонию, который контролировал Египет, очень важную страну, богатую хлебом. Наверное, вы помните, у нас шел фильм «Антоний и Клеопатра»; конечно, в нем много фантастического, но все–таки он дает представление о том, что тогда происходило. Все было полностью подчинено Риму.

Вот такова была, в двух словах, картина — с того момента, когда юный Александр Македонский разбил огромную, но неповоротливую армию персов и заставил царя Дария бежать (это было в 333 г. до Р.Х.), — до 30 г. до Р. Х., когда Август один царствует и поэты приветствуют его царствование, величая это царствование тысячелетним. (Нам известен этот термин. Как вы знаете, «тысячелетней империей» называлась держава Гитлера.) Люди прославляли императора за то, что он установил мир, кончил войны — и внутренние, и внешние. Более того, император понимал, что необходимо создать какую–то объединяющую всех религию, а поскольку в империю входило множество народов, множество людей разных вероисповеданий, то он решил всех сцементировать единой государственной религией, а именно поклонением гению самого императора. Вскоре после победы над Антонием на востоке появляются первые храмы в честь Августа. Его прославляют как живого бога, как вечного властителя. Он все это пусть осторожно, но неуклонно проводит в жизнь, и в момент явления Христа то, что мы теперь стыдливо называем культом личности, расцветает пышным цветом.

Но что же происходило в это время в сфере человеческого духа? Как это здесь проявлялось и отражалось? Как политические и культурные события были связаны с духовным развитием? Пожалуй, единственный способ показать, что там происходило, — пройтись по карте, начиная с Востока и двигаясь на Запад.

В Китае по–прежнему развиваются две основных традиции: конфуцианская и даосская. Это как бы две души Китая: с одной стороны, порядок, обряд, закон, добродетель, гуманность, позитивизм, а с другой — созерцание, красота природы, единение с природой, духовное исчезновение различия между добром и злом, слияние с космосом. Кроме того, там развивается концепция фацзя–законников, которые пытаются создать жесткую, тоталитарную систему управления. Конфуцианство сопротивляется этому, потому что все–таки в основе учения Конфуция лежала идея гуманности, и ее невозможно было соединить с казенным, жестким, казарменным духом, который был у законников. Но как раз в период Александра Македонского там происходит военный переворот, который мы могли бы сравнить с культурной революцией времен Мао. Китайскую империю объединяет Цинь Шихуанди. Он действует в духе фацзя–законников и очень жестоко расправляется с учеными, мудрецами конфуцианцами: зарывает их в землю, уничтожает всю конфуцианскую литературу, кроме учебников по сельскому хозяйству, вводит исключительно жесткий режим. Это был губительный момент для истории китайской цивилизации — но все–таки она не погибла, как не погибла и во времена Мао Цзэ–дуна. Сейчас в Китае происходит возрождение конфуцианских ценностей. То же происходило в Китае после жестокой тирании Цинь Шихуанди.

Индия также объединяется в довольно мощное государство. Там происходит всплеск и угасание буддизма. Почему же это произошло? Меня часто спрашивают: если Иисус Христос явился в Израиле, почему не все израильтяне стали христианами? Так же и Будда: он явился в Индии, но буддизм из Индии исчез. Это не единственный случай в истории. Вначале буддизм явил мощный всплеск. В эллинистическую эпоху буддизм был принят великим царем Индии Ашокой. Ашока — святое имя в анналах человечества. В истории всех народов это был один из немногих правителей (их можно на пальцах перечесть), кто сделал свое правление настоящим служением человеческому роду. Приняв буддизм, он прекратил агрессивные войны. Он необыкновенно много сделал для людей, даже старался облегчить участь животных (это вообще свойственно Индии). Ашока строил приюты, больницы, старался, чтобы дхарма, буддийский закон сострадания, милосердия, чистоты, входил в жизнь людей. Конечно, Ашока мало вникал в тонкости буддийской философии, и, конечно, его мысль была далека от мироотрицающей философии Гаутамы Будды. Ашока говорил, что его цель — сделать благословенной жизнь людей в этом мире. И оказалось, что буддизм содержит в себе мощный этический потенциал, который помог Ашоке, пользуясь буддийскими идеями, создать прекрасное правление, может быть, одно из лучший правлений, которые когда–либо знал древний мир. Но постепенно, уже после смерти Ашоки, буддизм начинает переживать большие трудности.

При Ашоке был созван один из первых буддийских соборов. Монахи решали, какие книги должны считаться каноническими; формируются трипитака, или «три корзины» — три основных священных части буддийского канона. Буддизм создает архитектуру, живопись, пластику Индии. Основная часть известных нам произведений зодчества, ваяния, живописи в Индии этого времени — буддийские ступы, то есть храмы. Эти храмы великолепны, они включают в себя уже такие далекие от буддизма мотивы как прославление природы, красоты мира. Храм Аджанта содержит в себе фрески, которые могут быть названы гимнами посюсторонней жизни, то есть духовный опыт буддизма не сохраняет мироотрицающего, устремленного в запредельность нирваны духа. А потом, уже в начале средних веков, складывается иное миросозерцание, которое включает в себя все духовные соки старинных сект, школ, направлений, которое собирает под одной крышей утонченную пантеистическую философию, популярные народные суеверия, верования разноязычных племен, населяющих индийский субконтинент, — и все это образует огромный конгломерат, который мы сегодня называем индуизмом. В отличие от буддизма индуизм не стал мировой религией. Буддизм пошел проповедовать миру: в Индокитай, Шри–Ланку и далее — в III в. мы находим буддийских миссионеров в Александрии. А в самой Индии разрастается эта местная, «туземная» религия. Индуистом нельзя стать. Стать можно христианином, буддистом, мусульманином, а индуистом можно только родиться. И когда появляются доморощенные индуисты в Москве или в Лондоне, они должны понимать, что все это несерьезно. На самом деле, строгая система индуизма допускает только людей, родившихся в данной конкретной касте.

Об этом, кстати, очень интересный для нашего времени роман Рабиндраната Тагора — об индийском патриоте, националисте, молодом деятеле по имени Гора (роман так и называется «Гора».) Он действует в конце прошлого века и старается развивать национальные начала, он радеет за возрождение культуры Матери–Индии. И все это было прекрасно до того времени, когда он, интеллигент, решил принести жертву на алтарь, как делали его предки. И тогда его мать и отец со смущением говорят ему, что он не имеет права это делать, ибо на самом деле он ирландец: что во время мятежа его родители погибли, а они его приютили. И этот патриот Индии понял, что он в ней чужой. Роман, правда, кончается оптимистически, потому что Гора становится защитником и радетелем Индии, но уже на каком–то новом уровне, его миросозерцание расширилось. Он индус, пусть не по крови, но по духу. Но все–таки индуизм — я говорю не просто о культуре, а о религии — замыкается в рамках (пусть и довольно обширных) тех народов, что населяют эту большую страну.

Чем же характерен индуизм? Он характерен отказом от отказа. Во всяком постижении необходим элемент отказа (это относится и к науке). Должно быть что–то такое, над чем человеку необходимо подняться. Полная всеядность и полное всеприятие мешают продвижению. Индуизм же пошел по пути безграничного впитывания всего. Все традиции, какие только были, оказались соединенными в его храмах. И древние обряды, связанные с сексом, плодородием, и утонченные философские концепции, которые развивал в раннем средневековье Шанкара — все это каким–то образом объединяется индуизмом. Индуисты гордятся тем, что принимают в себя все. Но, как вы сами знаете, иногда все — это почти ничего. И мы лучше понимаем Будду, который отвергал касты, библейских пророков, которые отвергали идолопоклонство, мусульман, которые также стоят за единство Бога, чем индуизм. Это не терпимость, а всеприятие, приводящее к аморфности, утрате всяких границ. Кстати, отсюда сохранение в индуизме довольно мрачных аспектов древних религий. Мрачный аспект почитания черной Богини–Матери — Кали, которая требует чуть ли не человеческих кровавых жертв, мрачный аспект в образе Шивы, бога разрушения. Шиваизм иногда выглядит (конечно, с нашей, европейской точки зрения) почти демонопочитанием. Почему? Потому что здесь воздается почитание богу, который наделяется атрибутами бури, тьмы, зла и разрушения.