В богослужении Православной Церкви, во время молитв, предшествующих началу литургии, царские врата остаются закрытыми. Затем приходит время начала самой Божественной Литургии: врата отворяются, святилище открывается взгляду молящихся, и священник возглашает начальное благословение. Религиозный философ князь Евгений Трубецкой вспомнил перед смертью именно это мгновение: «Пора начинать Великую Литургию, отворите царские врата»[ [27]]. Смерть для него была не закрытием, но открытием врат, не концом, а началом. Подобно первым христианам, он смотрел на День своей смерти, как на день рождения.

Существование человека можно сравнить с книгой. Большинство людей смотрит на свою земную жизнь, как на «основной текст», главную историю, а на будущую жизнь — если только они и впрямь верят в будущую жизнь — как на «приложение», и не более того. Подлинно христианское отношение совершенно иное. Наша теперешняя жизнь на самом деле не более, чем предисловие, введение, ведь именно будущая жизнь является «главной историей». Момент смерти — это не завершение книги, а начало первой главы.

Об этой точке завершения, а по сути исходной точке, следует сказать две вещи, столь очевидные, что о них легко забывают. Первое: смерть — это неотвратимое и определенное событие. Второе: смерть — это тайна. Поэтому нам надлежит смотреть на свою предстоящую смерть с противоречивыми чувствами — с трезвым реализмом, с одной стороны, с трепетом и изумлением — с другой.

В земной жизни есть только одно обстоятельство, в котором мы можем быть уверены: мы все умрем (если только прежде не совершится Второе пришествие Христа). Смерть — это такое определенное, неотвратимое событие, к которому каждый человек должен приготовиться. И если я пытаюсь о нем забыть, скрыть от себя его неотвратимость, то остаюсь в проигрыше. Настоящая человечность неотделима от осмысления смерти, ведь только принимая реальность моего грядущего ухода, я могу в подлинном смысле слова стать живым. Как заметил Д. Х. Лоуренс, «без песни о смерти песнь о жизни становится безвкусной и глупой». Не ведая измерения смерти, мы лишаем жизнь ее настоящего величия.

Митрополит Сурожский Антоний говорит об этом с замечательной силой: «Смерть — пробный камень нашего отношения к жизни. Боящиеся смерти боятся жизни. Невозможно не бояться жизни со всеми ее трудностями и опасностями, если боишься смерти… Если мы боимся смерти, никогда не сумеем по–настоящему пойти на риск; мы растратим нашу жизнь, трусливо осторожничая и робея. Только глядя смерти в лицо, осмысляя ее, определяя ее место и свое отношение к ней, мы будем способны жить бесстрашно и в полную силу»[ [28]].

При этом наш реалистический подход к смерти и наша решимость «сообщить ей смысл» не должны приводить нас к преуменьшению другой стороны истины: смерть — это тайна. Что бы ни говорили нам различные религиозные традиции, мы практически ничего не знаем об этой «неведомой стране, откуда не возвращался ни один странник… " Поистине, как говорит Гамлет, страх смерти «сковывает волю». Нам следует сопротивляться соблазну заглядывать слишком далеко и говорить слишком много. Не должно опошлять смерть. Пусть она неизбежное и непреложное событие, но она же и великая неизвестность.

Суть трезвого подхода, который нужно сохранять по отношению к смерти, прекрасно выразил сирийский святой VII века преподобный Исаак Сирин: «Приготовь сердце свое к уходу. Если ты мудр, ожидай его всякий день. Каждый день говори себе: «Вот, пришедший за мною уже у дверей. Для чего же пребывать в бездействии? Ухожу навеки. Вернуться уже не смогу». С этой мыслью отходи ко сну каждую ночь и обдумывай ее весь день. И когда наступит час ухода, встреть его с радостью и скажи: «Приди с миром. Я знал, что ты придешь, и я ничего не забыл из того, что может пригодиться в пути». [ [29]]

Большая и малая смерть

Определяя место смерти и наше отношение к ней, постараемся не упустить из виду три аспекта.

Смерть ближе к нам, чем мы предполагаем.

Смерть глубоко противоестественна, противна божественному замыслу, но, тем не менее, и она — дар Божий.

Смерть есть разлука, которая не разлучает.

Смерть куда ближе к нам, чем мы предполагаем, — она совсем не заключительное событие нашего земного существования, а непрерывно продолжающийся процесс в нас и вокруг нас[ [30]]. «Я каждый день умираю», — говорит апостол Павел (1 Кор 15, 31); ему вторит Т. С. Элиот: «Время смерти — каждое мгновение». Все живое представляет собой ту или иную форму умирания, все время мы умираем. Но в этом повседневном опыте смерти за каждой смертью следует новое рождение: всякая смерть — это форма жизни. Жизнь и смерть не противоположны, не исключают одна другую, а переплетаются. Все человеческое существование — это смесь умирания и воскресения. «Нас почитают умершими, но вот, мы живы» (2 Кор 6, 9). Странствие наше по земле есть непрестанная пасха, непрерывный переход через смерть к новой жизни. Между исходным рождением и финальной смертью весь путь нашего существования соткан из череды «малых» смертей и рождений.

Каждое погружение в сон с приходом ночи дает предвкушение смерти; каждое пробуждение следующим утром — словно восстание из мертвых. Одна еврейская молитва гласит: «Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь Вселенной, вновь творящий Твой мир каждое утро»[ [31]]. Так происходит и с нами: каждое утро, когда мы пробуждаемся, нас будто сотворили вновь. Быть может, и заключительная смерть будет в каком–то смысле воссозданием (re–creation), погружением в сон с последующим пробуждением? Не боимся же мы засыпать каждую ночь, поскольку знаем, что наутро вновь проснемся. Но разве мы не можем с подобным доверием погрузиться и в смертный сон? Разве мы не можем ожидать, что нас разбудят вос–созданными для вечности?