Такая же модель жизни–смерти проявляется, правда, несколько иным образом, в процессе нашего роста. На каждом этапе нечто должно в нас умереть, чтобы мы смогли перейти к следующему периоду жизни. Переход от младенчества к детству, от детства к отрочеству, от отрочества к зрелости всякий раз предполагает внутреннюю смерть ради возможности рождения чего–то нового. И такие переходы, например, от детства к отрочеству, могут быть причиной кризиса, порою весьма болезненного. Но если в той или иной точке мы отказываемся от необходимости умереть, нам не удается развиться и стать настоящими личностями. Об этом говорит Джордж Макдональд в романе «Лилит»: «Вы будете мертвы до тех пор, пока отказываетесь умирать». Именно смерть ветхого открывает возможность возникновения нового в нас, без смерти не было бы новой жизни.

Подобной взрослению разновидностью смерти можно считать прощание, разлуку с местом или человеком: «partir, c'est mourir un peu»[ [32]]. Но для нашего роста и достижения состояния зрелости такие разлуки необходимы. Если однажды мы не наберемся мужества оставить близкое окружение, разлучиться с нашими друзьями и установить новые контакты, то не реализуем в полноте наши подлинные возможности. Слишком привязываясь к ветхому, мы отказываемся от приглашения открыть новое. Как говорит Сесил Дей Льюис: «Мы становимся собой, когда отправляемся в дорогу, и любовь испытывается, когда пускается в путь».

С иным типом смерти каждый из нас сталкивается на опыте отказа. Например, отказ при попытке устроиться работу — сколько выпускников школ и университетов вынуждены пройти сегодня через эту разновидность смерти! Или отказ в любви. Нечто и впрямь умирает в нас, когда мы узнаем, что наша любовь безответна, и кто–то другой избран вместо нас. Но и такая смерть может стать источником новой жизни. Для многих молодых людей именно неудача в любви становится началом зрелости, вступлением во взрослую жизнь. Траур, потеря любимого существа несет с собой смерть и в сердце остающегося. Мы чувствуем потерю чего–то важного в нас самих, словно какую–то часть тела у нас ампутировали. Но траур, внутренне пережитый и воспринятый, делает каждого из нас в подлинном смысле слова живее, чем прежде.

Похожей на утрату друга или члена семьи для верующих может стать утрата веры — утрата наших убеждений (или казавшихся убедительными представлений) о Боге и смысле жизни. Но через этот опыт смерти–жизни мы должны пройти ради созревания нашей веры. Подлинная вера пребывает в постоянном диалоге с сомнением. Бог бесконечно превосходит все наши представления о Нем; наши умственные понятия — это идолы, которые должны быть сокрушены. Вера наша должна постоянно умирать ради полноты ее жизни.

Во всех этих случаях смерть не разрушительница, а созидательница. Через смерть приходит воскресение. Нечто умирает — нечто рождается. Не такова ли и смерть в конце нашей земной жизни? Посмотрим на нее как на заключительное, ключевое звено в цепи смертей и воскресений, пережитых нами со дня рождения. Речь идет вовсе не о чем–то совершенно отдельном от происходившего на протяжении жизни, но о наиболее полном и законченном выражении того, что нас сопровождало всегда. Если малые умирания, через которые мы проходили, вели нас по ту сторону смерти к воскресению, то почему же не считать это истинным и для того великого момента смерти, когда наступит наш час оставить этот мир?

Но и это не все. Для христиан модель смерти–воскресения в нашей жизни исполнилась глубочайшего смысла в смерти и воскресении Спасителя нашего Иисуса Христа. Наша личная история должна быть понята в свете ЕГО истории, которую мы ежегодно славим на протяжении Страстной недели, а также каждое воскресение в Евхаристии. Наши малые смерти и воскресения в истории сплетены с Его всеопределяющими смертью и воскресением, наши малые пасхи вознесены и утверждены в Его великой Пасхе. Смерть Христова, по слову литургии святителя Василия Великого, — «животворящая смерть». Образ Воскресшего — залог веры нашей в то, что и наша смерть может быть животворящей.

Он — первенец и первоцвет. Православная Церковь возвещает на службе Пасхальной ночи «Слово огласительное» святителя Иоанна Златоуста: «Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас Спасова смерть. Угасил ее, Держимый ею (… ) Воскрес Христос — и Жизнь пребывает. Воскрес Христос — и ни одного мертвеца во гробе»[ [33]].

И трагедия, и благословение

Итак, смерть сопровождает нас на протяжении всей жизни как неизменный, постоянно повторяющийся повседневный опыт. Но сколь бы ни была она знакома, она остается глубоко противоестественной. Смерть не входит в предвечный замысел Божий о творении. Бог сотворил нас не для того, чтобы мы умирали, но чтобы жили. Более того, он сотворил нас как неделимое целое. С иудейской и христианской точек зрения человеческую личность следует описывать только в категориях целостности (holistic): мы не душа, временно заключенная в тело и стремящаяся покинуть эту тюрьму, но единое целое, включающее и тело, и душу. К. Г. Юнг справедливо настаивает на том, что он называет «таинственной истиной»: «Дух есть живое тело, увиденное изнутри, и тело есть внешнее явление живого духа оба в действительности едины»[ [34]]. Разделяя тело и душу, смерть тем самым насильственно разрушает единство нашего человеческого естества. Быть может, смерть ожидает всех нас, но при этом она, по сути, ненормальна. Она чудовищна и трагична. Когда мы сталкиваемся с кончиной наших близких или предчувствуем свой уход, при всей нашей трезвости, мы испытываем вполне оправданное чувство безысходности, ужаса и даже возмущения:

«Не входите спокойно в эту спокойную ночь Гневайтесь, негодуйте против угасания света». [ [35]]

Сам Христос плакал над могилой Своего друга Лазаря (Ин 11, 35), и в Гефсиманском саду Его переполняла тоска в преддверии собственной смерти (Мф 26, 38). Апостол Павел говорит: «Последний же враг истребится — смерть» (1 Кор 15, 26) — и тесно связывает ее с грехом: «Жало же смерти — грех» (1 Кор 15, 56). Наша смерть отражает нашу жизнь в падшем мире — мире искаженном и разобщенном, безумном, подавленном.

И все же смерть не только трагична, но и благословенна. Пускай изначально она не входила в замысел Божий, тем не менее, это Его дар милосердия и сострадания. Для нас, людей, было бы ужасно и невыносимо жить без конца в этом падшем мире, навсегда связанном порочным кругом суеты и греха. И Бог дал нам выход. Он разделяет союз души и тела, чтобы затем воссоздать его заново, воссоединить в воскресении телесном в последний день и таким образом привести к полноте жизни. Он подобен горшечнику, о котором говорит пророк Иеремия: «И сосуд, который горшечник делал из глины, развалился в руке его; и он снова сделал из него другой сосуд, какой горшечнику вздумалось сделать» (Иер 18, 4).

Божественный Горшечник берет в руку сосуд нашего искривленного грехом человеческого естества и разбивает, чтобы, воссоздав его на гончарном круге, вернуть ему первоначальную славу. В этом смысле смерть — это средство нашего восстановления. В православной заупокойной службе есть слова: «Древле убо от не сущих создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от неяже взят бых, но еже по подобию возведи древнею добротою вообразитися»[ [36]].

В эпитафии Бенджамина Франклина, адресованной им самому себе, смерть предстает как «корректура и правка»: