Первое, что отличает мученичество от убийства или злодеяния — это момент добровольного принятия. «Если ты, конечно, согласна… " Здесь требуется согласие свободной, ничем не скованной воли. Мученичество — не просто страдание, но акт самоотвержения. Мученик отдает себя, и только так его смерть становится жертвенной, ибо «жертвовать» означает «освящать нечто, отдавая это Богу» то ли в смерти, то ли еще как–то иначе. Иными словами, мученик — тот, кто в «роковые минуты» отважится сказать: «Вот я» (Ис 6, 8). «Тогда Я сказал: «вот, иду, как в начале книги написано о Мне, исполнить волю твою, Боже» (Евр 7, 10). Настоящий мученик не «нарывается» на страдание, но и не кривит душой и не спасается бегством.

Убедительней всего это показал Сам Христос, «… жизнь Мою полагаю за овец, — говорит Он. — Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее» (Ин 10, 15, 18). Он был «послушным даже до смерти» (Фил 2, 8) — но Его никто не принуждал к послушанию. По словам Фомы Аквинского, «когда же Он соделал все, что определил Себе, тогда настал Его час — не по неизбежности, но по Его воле; не по стечению обстоятельств, а по Его всемогуществу»[ [213]]. На добровольный характер христовой смерти указывает, прежде всего, происходящее в Гефсиманском саду. Как пишет Паскаль, «в своих страстях Христос претерпевает муки от других; но в своем предсмертном томлении Он страдает от мук, которые берет на себя сам». [ [214]] Христос свободен — и в Своей свободе Он избирает и борение, и «смертельную» скорбь до кровавого пота. По человеческим меркам, Он вовсе не обязан идти на смерть; Он вполне мог бы убежать и скрыться. Но свободно, добровольно, хотя ценой неимоверных усилий, Он подчиняет Свою человеческую волю Божественной: «… не как Я хочу, а как Ты» (Мф 26, 39). Так свободный выбор, сделанный в одиночестве Гефсиманского сада, преобразует страдание в самоотвержение, а смерть — в искупительную жертву.

Подобный момент выбора обязательно присутствует во всех сюжетах о мучениках. Собственно, вокруг него строится пьеса Т.С. Элиота «Убийство в соборе». Вот четверо рыцарей приближаются к собору, но у Фомы Беккета все еще есть время бежать. «Владыко, они приближаются. Они вот–вот будут здесь, — предупреждают его священники. — Тебя убьют. Поспеши, владыко. " Но архиепископ отказывается бежать: «Отоприте все двери! — приказывает он, — распахните врата!… Я отдаю жизнь… Я здесь… я готов пролить кровь»(курсив авт. — Прим. пер. )[ [215]]. Здесь явственно слышны отголоски Писания: «Ибо я уже становлюсь жертвою… " (2 Тим 4, 6)[ [216]] Можно вспомнить много других примеров. Св. Поликарп Смирнский (+ ок. 155 г. ), который «мог бежать в другое место, но отказался, говоря: «Да свершится воля Господня»[ [217]]; новомученик Илия Барбер, убитый в Каламате в 1686 г. — он мог укрыться на Афоне, но предпочел вернуться туда, где его знали, чтобы искупить грех отступничества добровольной смертью[ [218]]; Вивиан Редлих, отказавшийся оставить свои обязанности в Новой Гвинее, хотя у него была возможность покинуть страну до вторжения японцев; наконец, Мать Мария (Скобцова), которая в пасхальную ночь 1945 года выдала себя за соузницу и пошла вместо нее в газовую камеру Равенсбрюка[ [219]]. Каждый из них мог бы сказать со Христом: «Никто не отнимает у меня жизнь, но я сам полагаю ее за братьев».

Тот же добровольный выбор требуется и в монашестве, которое в мирные времена, когда нет внешних гонений на Церковь, становится «субститутом» мученичества; недаром св. Петр Дамиани говорит о «добровольной смерти» монаха[ [220]]. Во время пострига — это кульминация принесения обетов — игумен кладет ножницы на Евангелие и просит послушника: «Сам дай их мне». Послушник передает игумену ножницы, но тот снова кладет их на Евангелие и повторяет просьбу, и только после того, как послушник в третий раз передаст ножницы, совершается постриг. Чтобы прояснить смысл троекратного повторения, игумен говорит: «Никто не заставляет тебя надевать облачение. Ты сам согласился принять его»[ [221]]. Никто не отнимает свободы у монаха, напротив, он сам, по своей воле, отдает ее Христу. Итак, снова, вопреки всем расхожим представлениям, становится очевидно, что мученичество невозможно навязать — оно избирается добровольно.

Сказанное о Христе, мучениках и монашествующих, в некоторой мере относится ко всем без исключения христианам. Каждому из нас суждено хотя бы раз пережить разочарование, потерю любимого человека, физическую или душевную боль. В падшем мире страданий не избежать. Но весь вопрос в том, как мы их встречаем. Ибо страдание становится созидательным, только если мы выходим навстречу ему с открытым забралом и принимаем его всей своей волей. Само по себе страдание — зло. Оно не входило в изначальный замысел о твари; мы созданы не для скорбей, а для радости, или, по слову св. Иоанна Лествичника, «не для оплакивания, но для ликования». [ [222]] Есть немало людей, на которых страдание действует поистине разрушительно и не приносит ничего, кроме скорби и отчаяния. Мы вовсе не собираемся здесь утверждать, будто страдание — благословенный дар Божий. И все же то, что само по себе есть зло, по Божией милости может быть обращено во благо. Как убедительно показала в «Созидательном страдании» (это, пожалуй, ее самая сильная книга) Юлия де Бособр, страдание не бывает напрасным. Что–нибудь из него да выйдет.

Все зависит только от внутреннего состояния самого страдающего и его близких. Мы можем роптать и гневаться на страдание, и в этом случае оно будет разрушительным. Или же мы можем пассивно отторгать его, и тогда оно, как кислота, начнет разъедать душу, превращая нас в нелюдей, в этаких нравственных зомби. Наконец, мы можем выйти навстречу ему в духе любви — то есть принять его, отдать Богу и тем самым преобразить. Конечно, это трудно, но таков путь Христа. Он сказал Юлии: «Если ты согласна… " Все дело в том, согласны ли мы.

Сопричастность

Другая характерная черта мученичества, коренным образом отличающая его от простого насилия, — это обязательное присутствие в нем сопричастности и соучастия, того, что Чарльз Уильяме называл «берущей на себя любовью» (substituted love), «взаимозаменяемостью» (coinherence) или «путем замены» («the way of exchange»)[ [223]]. «Я разделю с тобой всякое бремя», — обедает Юлии Христос и говорит об «испепеляющем огне сострадания». Мы соучаствуем в страданиях «Человека других», протомученика Христа всякий раз, когда соединяемся в любви с Его страстями, а в них — с болью всего человечества. Ибо, как сказано в «Книге нищих духом», любовь «переживает страдания других как собственное страдание, и не одно, а все». [ [224]] Страдание становится созидательным, а смерть — мученической, только если все это ради другого.

Мотив предстательства, соучастия в страдании — один из ключевых в «Хасидских преданиях» Мартина Бубера. В них мы читаем о том, что один из самых почитаемых цадиков, равви Зуся, «все грехи, которые он распознавал в людях, считал своими собственными и обвинял в них самого себя». Столь велико было его чувство слиянности с другими, что однажды в сострадании к нераскаянному грешнику, он «сложил со своей души все достигнутые ею степени, пока она не опустилась до уровня души просителя, и сплел корень его души с корнем своей». А о равви Мойше Лейбе, которого два с половиной года терзали невыносимые боли, рассказывали: «Он все больше и больше убеждался в том, что страдает ради Израиля, и потому его боль, хоть и не становилась слабее, но преображалась»[ [225]].

Принять страдания других как собственные, «сложить с души все достигнутые ею степени», чтобы сойти к последнему грешнику и сплести корни его души с корнями своей, страдать ради Ветхого и Нового Израиля — именно это делает Христос; мученики способны следовать этим путем лишь потому, что верят: с ними и в них страдает Спаситель. Воспользовавшись предложенным о. Александром Ельчаниновым «критерием вселенской церковности», можно сказать, что мученик — квинтэссенция церковного человека: «… болит ли один член — страдает все тело — о Церкви (1 Кор 12, 26), а если мы этого не чувствуем, значит, мы не в Церкви»[ [226]].

Воплощением такой сопричастности становится заступническая молитва мученика. «Отче, прости им», — предстательствует распятый Христос (Лк 23, 34). Когда римские воины пришли, чтобы арестовать св. Поликарпа, он попросил разрешения помолиться и «два часа пребывал в непрестанной молитве, поминая по имени всех, когда–либо встреченных им, старых и молодых, знатных и никому не известных и всю Вселенскую Церковь во всем мире… «[ [227]] Новомученик Иоанн Трапезундский, обезглавленный в 1650 году, идя к месту казни, «просил прощения у всех, кого встречал по пути, юных и старых»[ [228]]; другой новомученик — Иаков Артский (он был повешен в 15–м) перед казнью попросил сопровождавших его «преклонить колени и помолиться Христу обо всем мире и всей Церкви»[ [229]]. Со смертью мученика его заступничество не прекращается, но в общении святых охватывает весь мир и обретает значительно большую силу.

Иногда солидарность выражается в непосредственной «замене», как это видно на примере матери Марии Скобцовой. Подобную «замену» совершает живший в III веке мученик Никифор, о житии которого писала мать Мария. Длившаяся почти всю жизнь его дружба со священником Саприкием в одночасье распалась из–за пустяковой ссоры, и, несмотря на все усилия Никифора, Саприкий упорно отказывался от примирения. Когда же начались очередные гонения, Саприкий отступил от веры; «Никифор же, отвергнутый и поруганный другом, принял мученическую смерть вместо него и ради него». [ [230]] Тем же «путем замены», хотя и несколько иначе, прошла монахиня Елена Мантурова, согласившаяся по благословению св. Серафима Саровского умереть вместо своего больного брата Михаила, который еще не закончил всех дел на земле. Михаил поправился, а Елена заболела и вскоре скончалась[ [231]].

Такая солидарность, взаимная сопричастность составляет одну из главнейших черт добровольного мученичества монашеской жизни. Живя в общине, братия делит друг с другом не только труды, молитвы и все «имение», но призвана к тому, чтобы явить общность бытия на более глубоком уровне. По признанию св. Симеона Нового Богослова, он «с горючими слезами и всей душой» просил Бога о том, чтобы его братья были вместе с ним в раю — или пусть он будет в аду вместе с ними: «Духовно привязанный к ним чистейшей любовью во Святом Духе, он не хотел для себя Царства Небесного, если бы это означало, что он будет отделен от своих братии»[ [232]].

Соединенный общим путем со своими братьями, монашествующий (совсем как равви Зуся) берет на себя их вину и соучаствует в их покаянии. В «Достопамятных сказаниях» можно найти немало подобных сюжетов.