Одаренностью, знанием Библии, размахом замыслов апостол стоял на голову выше своего окружения, и возможно из–за этого, чувствовал себя одиноким. Но одиночкой он никогда не был. Павла неизменно видели в гуще людей: общение было его стихией.

Одной из важнейших задач, стоявших перед антиохийской общиной, было определение статуса крещеных язычников. Надо ли требовать, чтобы они приняли всю совокупность ветхозаветных правил жизни, весь сложный конгломерат церковных уставов иудейства? Павлу было известно, что некоторые учителя иудаизма считают необязательным для прозелитов как обрезание, так и выполнение всех уставов Торы. Возвещая о Христе язычникам, апостол полностью одобрял этот взгляд. Он руководствовался отнюдь не тактическими соображениями, как это склонны утверждать некоторые его биографы. В отличие от Востока греко–римскому миру был чужд обряд обрезания, однако его нельзя было считать непреодолимым препятствием — ведь каждая древняя религия имела свои табу и свои бесчисленные ритуалы. Требование к обратившимся в иную веру принимать ее обычаи никого не удивляло, это считалось в порядке вещей: в глазах язычников религия и священные церемонии составляли одно целое. Напомним, что народы, принявшие ислам, приняли вместе с ним и «печать Авраамову», обрезание.

Заметим также, что массы доверяли только древним религиям, поэтому проповедник нового вынужден был ссылаться на авторитеты, освященные временем. Доктрина, не имевшая исконных корней, казалась подозрительным, чисто человеческим изобретением. Такую роль «исторического фундамента» играл для крещеных язычников Ветхий Завет; таким образом, у новообращенных язычников не было веских причин отрицать заповеданные в Библии обряды.

Позиция св. Павла в отношении Закона определялась, с одной стороны пророческой формулой: «милосердие выше жертвы», — а с другой — его взглядом на священную историю. Поскольку наступила новая мессианская эра, когда Бог «творит все новое», прежний Закон становится «ветхим». Христос заключил с верными иной Завет, в свете которого все древние культовые установления меркнут, как звезды при восходе Солнца. Для тех, в ком воцарился Дух Спасителя, магические священнодействия политеизма — мусор, и даже сакральные символы Ветхого Завета по большей части — пройденный этап.

Эта решимость — пойти наперекор тысячелетним устоям — могла родиться только у человека, который был навсегда пленен Иисусом Христом. «Во Христе Иисусе, — скажет апостол несколько лет спустя, — не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью… новая тварь» (Гал 5: 6 — 7; 6: 15).

В Иерусалиме назаряне еще не отделяли себя от иудейской общины и приходили молиться в Храм, но у антиохийцев положение изменилось. Возникло братство людей, фактически независимое от синагоги, пестрое по своему составу. Впрочем, члены его смотрели на «Израиль Божий», церковь Иудеи, как на свою прародительницу. Святой город, где жили Двенадцать, естественно признавался оплотом веры. Подобно иудеям диаспоры, антиохийские христиане поддерживали с Иерусалимом постоянные контакты. Связующим звеном служили посланцы–апостолы и странствующие пророки.

В начале 40–х гг. несколько таких пророков прибыло в столицу Сирии и один из них, по имени Агав, возвестил наступление голода по всей Римской империи. Церковь–мать и без того находилась в стесненных обстоятельствах, поэтому было решено заранее собирать пожертвования «братьям, живущим в Иудее». Так была продолжена ветхозаветная практика организованной помощи бедным (см. Деян 11: 27 — 30).

Действительно, по берегам Средиземного моря вскоре прокатилась волна неурожаев. Император Клавдий едва обеспечивал хлебом свою столицу. Но особенно тяжким положение было на окраинах. Бедствие вот–вот могло распространиться и на Палестину. Однако прежде чем там разразился голод, над иерусалимской церковью пронеслась другая буря.

События в Иерусалиме

В то самое время, когда Агав пришел к антиохийцам, в Иудее сменилось правительство. Желая успокоить страну, возбужденную безумствами Калигулы, Клавдий вместо прокуратора послал туда своего приближенного Агриппу, внука Ирода Великого, и дал ему титул царя. Пятидесятилетний Агриппа, ловкий интриган, сумевший в свое время уцелеть в роли наперсника Калигулы, понял, что настал наконец его час. Молодость его прошла среди придворной римской знати, но сейчас ему нужно было срочно менять образ жизни. Агриппе хотелось выглядеть настоящим иудейским монархом. Всеми средствами он силился доказать Иерусалиму свое правоверие. С этой целью марионеточный царь задумал начать расправы над инакомыслящими. А их в стране было немало.

Из всех направлений назарянское было самым беззащитным. Поэтому царь в первую очередь обрушился на него. Это происходило в третий год его правления, весной 44 г. По доносу был арестован галилеянин Иаков, сын Зеведея, и вскоре казнен. В чем заключался донос, неизвестно, но мы знаем, что Иаков, как и его брат, был человеком пылкого характера (откуда и их прозвище «Сыны громовы»). Возможно, доносчик воспользовался каким–нибудь неосторожным словом в адрес властей. Так исполнилось пророчество Христово: первый из Двенадцати «испил чашу», о которой много лет назад говорил ему Учитель.

Видя, что Синедрион, перед которым Агриппа всячески заискивал, одобрил эту меру, царь на ней не остановился. Он отдал приказ взять под стражу Симона бар–Иону, главу назарян. На сей раз было задумано провести показательный процесс, однако его отложили на послепасхальные дни.

Истинное правосудие Агриппу не интересовало, поэтому из казематов Антониевой крепости путь Петра мог вести только на плаху. Вся церковь находилась в горестном ожидании. Верные молились, собравшись в доме Марии, родственницы Варнавы.

Но случилось невероятное.