Так именно свет первичен в православной иконе… Знаете, в комитете комсомола МГУ я был ответственным за атеистическое воспитание студентов. Но я честно признаюсь: это направление работы я завалил. Я организовал только три мероприятия: концерт рокгруппы «Воскресение» в подшефном ПТУ, экскурсию в Спасо-Андроников монастырь в музей иконописи; экскурсию в зал иконописи Третьяковской галереи. Так вот, в Третьяковке был следующий эпизод: гид водит группу преподавателей и студентов с кафедры «научного атеизма» по залу, показывает на дивную икону Xll века Николая Чудотворца и говорит: «А знаете, что необычно на этой иконе? Это первая икона, на которой иконописец придал греческому святому чисто русские черты лица». А затем гид оборачивается к нам, озирает нашу группу, показывает на меня пальцем и говорит: «Вот у этого юноши в старости точно такое же лицо будет». Штирлиц был на грани провала…

Но главное не это. С той поры всякий раз, когда смотрю на себя в зеркало, я вспоминаю этот эпизод и нахожу повод для покаяния: «Андрюша, какая же сволочь из тебя выросла!».

Икона — это мечта Бога о человеке, икона являет нам, какими бы Бог хотел нас видеть. И когда ты сравниваешь этот замысел Бога о нас, дар Бога, приуготовленный для нас, с реальностью, вот тут-то и возникает нотка покаяния. Покаяние рождается из первичного светлого ощущения призвания: ты мог бы быть иным. Поистине, покаяние — это трепет души перед вратами рая. А без предощущения рая и покаяние будет разрушительным…

Люди видят нашу показную нерастворенную скорбь — и потому обходят наши храмы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза.

Чтобы не отпугивать детей, нужно прежде всего восстановить нормальную православную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «Ну, почему они такие радостные?»… Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к Ceрафимову Православию, к Православию радости. Нужна Серафимова Контр-революция. Нам нужно восстановление право-славия.

И в семьях и в школах звучит один и тот же вопрос: как сделать, чтобы сын или дочь пришли в храм. А ответ очевиден: верьте так, живите сами так, чтобы ваши родные неверы вам завидовали. Чтобы на вашем примере видели, что вера — это крылья, повод для полета, а не горб за спиной, который давит к земле.

Представляете, у церковной бабушки вырос неверующий внук. И вот в воскресный полдень этот оболтус еле-еле — после трудовой дискотечной ночи — вытаскивает себя из постели. У него все плохо: и сил нет, и голову мутит, и воспоминания о вчерашнем нерадостные, а мысли о недалеком понедельнике вообще самые мрачные… И тут вдруг распахивается дверь — и в дом влетает радостная бабушка, вернувшаяся с Литургии. Представляете его реакцию: «Слушай, ба, а куда это ты с утра пораньше смоталась? И вообще, признайся, блин, чем ты колешься, что такая радостная ходишь!»[401].

А если мы будем угрюмничать — глазки в пол, все нельзя, «как батюшка благословит», «Спаси вас Господи» — то конечно, люди будут уходить куда угодно мимо такого Православия. Люди видят в нашей вере черную дыру, высасывающую из нас человеческие чувства и реакции. Как будто «дементор» нас зацеловал… И это оттого, что мы в себе самих наращиваем сталагмит, не пропускающий свет от получаемого нами Причастия. «Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает… Но что мы приносим в мир из того, что получили?» — спрашивал митрополит Антоний Сурожский[402]. С этого вопроса, адресованного себе лично и можно начать путь возврата к преподобному Серафиму.

Порой люди отстраняют от себя ссылку на преподобного Серафима, отстаивая свое право на вековечную печаль: мол, батюшка Серафим и в самом деле каждого приходящего приветствовал «Радость моя, Христос воскресе!», но перед этим-то он три года на камне простоял… Но этот аргумент означает, что вообще ни у кого из христиан нет права на радость о Христе. Пока, мол не простоишь три года на камне — не имеешь права на радость! Но радость-то у нас не о наших чемпионских успехах. От них пользы мало — «закон ничего не довел до совершенства» (Евр 7:19). Радость христианина — о Боге, дарующем спасение. И если мы не научились радоваться Евангелию — то и никакие посты и кафизмы не подарят нам православящую радость.

Да, с некоторыми людьми, проведшими в православной среде несколько лет, происходят физиологические изменения: потихонечку у них атрофируются те лицевые мышцы, которые обеспечивают подъем уголков губ вверх. Сила притяжения вкупе с постоянной памятью о своих грехах и о бренности жизни сей оттягивает эти самые уголки вниз. Улыбаться становится трудно и непривычно. «Храм — не место для смеха!». Это верно. Но храм и Церковь — не одно и то же. И то, что неприлично в храме, оказывается вполне допустимо для церковного человека вне него.

Впрочем, и в храме иногда не удается обойтись без улыбки. А как еще, скажите, реагировать на пылкие слова такой, к примеру, проповеди: «Протестанты отрицают иконы, Божию Матерь, святых, мощи, ангельскую иерархию, демонов — в общем — все что нам дорого!».

А за пределами храма — отчего же и не улыбнуться… Грусть-тоска совсем не должны считаться видовым отличием православного христианина.

Вообще, прежде чем обожиться надо попробовать очеловечиться. В попытке перепрыгнуть именно через эту ступеньку святой Ириней Лионский (II век) видел грех первых людей: «Не став еще людьми, хотели стать богами».

Об этом — книжный анекдот от отца Иоанна Охлобыстина: «Скажите, — вопросил отца Савву молодой послушник, — можно ли спастись? — Практически невозможно, — ответил тот, — но стоит попробовать. — С чего же начать? — продолжил расспросы тот. — Позвони маме, — посоветовал отец Савва».