Некая монахиня сошлась с молодым симпатичным военным, привозившим дрова и муку в обитель… Монахиня забеременела. Вскоре стал заметен живот. Сестры обители зачесали языками: нечестивая мол, не соблюла обетов. Игумения была в отчаянии, и, не зная как самой решить вопрос, вызвала архиерея. Владыка приехал, выслушал всех и увез согрешившую из обители. И причем увез на весьма длительный срок, аж до тех пор, пока та не родила. Ребенка отдал в детский приют в другой монастырь. А роженице повелел привязать к животу подушку, и в таком виде вновь явиться в монастырь. Представив ее перед строгими взглядами сестер, он заявил: «Вы много месяцев осуждали сию несчастную, а она несла подвиг бранного самоукорения, вот посмотрите», — и на сих словах откинул подушку от живота черницы. Монахини одна за другой начали плакать и просить прощения у своей осужденной сонасельницы…

Архиерей поступил мудро: скрыв истину, он сохранил жизнь ребенку, сохранил монахиню для дальнейшего монашеского пути и пресек соблазн у немыслящих подопечных…

Но мудрость и совестливость встречаются редко. И потому в реальности видим готовность истолковывать всё в заведомо худшую для человека сторону, осуждения и порицания.

Знакомы ли вам люди, которые при упоминании любого имени начинают восклицать: «Да этот однажды такое сказал, а другой такой-то грех совершил, а о третьем вообще говорить не надо, потому что он однажды такое вот сделал!..»? Не правда ли, такое поведение очень многое (и очень печальное) говорит о внутреннем мире самого восклицателя? Если мы видим человека, который во всех других усматривает прежде всего грехи и только об этих грехах других людей говорит, нам становится понятно, что с духовной точки зрения сам этот всех осуждающий человек серьезно болен.

Но, к сожалению, часто приходится видеть, что многие околоцерковные или даже церковные издания встают на этот путь. Если они о ком-то вспоминают, то сразу же в любом человеке, даже церковном, даже в церковном иерархе, они видят только негатив. Не видят того доброго, что этот человек сделал, а цепляются за одну фразу, один жест, один поступок, и к этой одной фразе, жесту, поступку (которые и в самом деле могли быть неверными) сводят всю жизнь этого человека, все его служение. И эта осуждающая однолинейность наших внутрицерковных пересудов, вообще говоря, тоже признак некоторого духовного нездоровья.

Здесь — главная причина того, почему с таким трудом идет у нас возрождение православной миссии.

Ведь стоит начинающему проповеднику раз-два получить по рукам от «некоторых из числа чрез меру у нас православных»[434] — и он может сломаться. Он может решить: «Буду как все, ограничусь зачитыванием проповедей из дореволюционных сборников».

Один очень важный для меня урок я получил на самом пороге семинарии. Первую неделю после поступления лучшие преподаватели читали нам вводные лекции (не задавая при этом домашних уроков). Была и экскурсия по Лавре и по академическому музею (Церковно-археологическому кабинету). Священник, который знакомил нас с миром икон, начал рассказ с цитаты из Шопенгауэра: «"Перед произведениями высокого искусства надо вести себя как в присутствии Высочайших Особ. В их присутствии нельзя заговаривать первым. Надо смиренно ждать — когда они удостоят нас своего слова". Так и с иконой. Нельзя торопиться и спешно выносить свои суждения о ней — суждения, порождаемые сиюминутной модой. Икона далека от современных стандартов красоты. Она кажется примитивной, неумелой. Но не торопитесь, вглядитесь в нее…» И тут рассказчик привел неожиданное уподобление: «Если вы впервые летите самолетом, вам же ведь и в голову не придет пойти в кабину пилотов и начать давать им указания: "Знаете, мне кажется, что вот этот рычажок у вас неправильно стоит. Лучше поверните его вот так! А еще, если у вас тут загорится вот эта лампочка — то будет гораздо красивее!". Странно, что современная интеллигенция забывает об этом элементарном правиле поведения (некомпетентен — не критикуй), когда речь заходит о Церкви. Человек не успел еще войти в церковную жизнь, не научился толком исповедоваться и молиться, не знает еще ни церковной истории, ни богословия — а уже дает советы: вот это в церковной жизни изменить, вот здесь пореформировать!».

На следующий день другой семинарский преподаватель спросил меня о первых впечатлениях. Я рассказал ему о том, что было сказано в музее. К моему удивлению, мой собеседник нахмурился. И затем бросил: «Да как он посмел Церковь с самолетом сравнить!».

Так я впервые увидел: миссионеру могут противостоять не только неверы. Миссионер должен быть готов к тому, что его усилия вызовут отчуждение и недоумение у людей, чья деятельность не выходит за пределы Церкви.

Так профессор может возмутиться, если подслушает, как азы его науки излагают школьникам: «Да разве так я ему излагал этот материал! Разве так я беседовал с семинаристами!». Конечно, не так. Но не все на свете — семинаристы…

Да, порой миссионер говорит примитивнее, чем внутрицерковный проповедник. А иногда, напротив, миссионеру надо говорить сложнее и аргументированнее, чем внутрицерковному проповеднику. Потому что он должен объяснить своим слушателям то, что для людей уже церковных давно перестало быть вопросом. То, что верующий человек принимает сердцем, надо разъяснить неверу так, чтобы он мог принять это же умом. Точнее, даже не принять, а просто перестать видеть в этом предмете православной веры повод для собственного неверия Православию.

Главное же, что миссионер должен говорить свободнее.

Вот пример такой миссионерской свободы: святитель Николай Японский восстал против одного антиправославного аргумента, весьма мешавшего проповеди Православия в Японии. Оппоненты Православия (протестанты, католики, язычники) заверяли японцев, что православные главой своей Церкви считают русского царя, а потому принятие Православия означает по сути переход в русское подданство и отречение от своего, японского императора и от японского гражданства. В силу напряженности в отношениях между Россией и Японией, этот аргумент очень сильно действовал на патриотические чувства японцев. И тогда святитель Николай окружным письмом от29 февраля 1904 года разъяснил: «Русский император отнюдь не есть глава Церкви. Единственный глава Церкви есть Иисус Христос (см. Еф 1:22; Кол 1:18), учение Которого тщательно хранит в целости Православная Церковь, — и русский император, в соблюдение сего учения, есть такой же почтительный сын Церкви, как и все другие православные христиане, нигде и никогда Церковь не усвояла ему никакой власти в учении и не считала и не называла его своей главой… Для вас он есть не более как брат по вере, так же, как и все русские, единоверные вам. Над вами русский император не имеет и тени какой-либо религиозной власти»[435].