Священник в любой среде, будь то в среде рокеров, футболистов или банкиров, должен ощущать себя немного инопланетянином, иностранцем. Но столь же верно и то, что свою «инопланетность» нельзя выпячивать. Поиск меры сближения — это всегда вызов священнику, который спустился с амвона и вышел за пределы храма. Своим появлением на рок-площадке священник объявляет прежде всего, что любовь рокера к его музыке не воспринимается нами как повод для объявления ему войны. Я обычно говорю, что мне дорога не рок-музыка, а люди, которые любят рок-музыку. Вот к людям я и иду.

И еще этот факт означает, что ты интересен Церкви. Заинтересованность судьбой другого человека есть первое проявление любящего отношения. Для молодого человека это один из главных вопросов: нужен ли он кому-то, любим ли он. Причем он ясноразличает любить и использовать. Если Церковь вышла за свои привычные границы, пришла в его мир не с тем, чтобы этот мир разрушить, а с тем, чтобы поговорить, подумать, — значит, в Церкви есть любовь не только к своим преданиям, но и к живым людям.

Именно обратное означало бы, что Церковь обмирщилась. Церковь, с миссионерским равнодушием и с презрением взирающая на мир детей и молодежи, была бы Церковью, забывшей о Боге, Который дал ей миссионерское поручение. Именно вертикаль, связь с над-временным Богом дает Церкви свободу от простого копирования прошлых решений. Если однажды Церковь потеряет эту свою свободу, именно это и будет признаком утраты «неотмирности». Такая Церковь стала бы институтом, всецело слившимся со своей историей.

Ведь миссия — это несение новизны другим. Возвещаемое им Евангелие будет новым для неофитов. Но и для самой Церкви опыт проповеди за ее пределами тоже есть нечто всегда новое. Миссия — это проповедь за пределами того языка, на котором церковные люди учат своих родных детей и на котором они, быть может, были научены сами. Быть в церковной традиции — значит понимать смысл ее форм. А понимать смысл — значит быть способным к переводу на другой язык. Отказ от перевода, осуждение самой его возможности есть тоже форма обмирщения Церкви, уравнивания ее с миром прошлого.

Но если Церковь, не меняя своей веры, своей молитвы, не утрачивая уже найденных и освященных ею языков благовестия, сможет освоить еще один язык — язык современной культуры, — это будет еще одним признаком ее жизни, а значит, неиссякнувшей связи с Небесным ее Источником.

Обмирщение Церкви, то есть понижение планки ее духовного уровня, происходит не на рок-проповедях. Скорее это происходит на повседневных молебнах. Когда священник освящает некую фирму, мило улыбаясь спонсорам и никак не объясняя сути христианской веры, когда в храме совершаются крестины, отпевания или венчания без слова назидания — вот тогда Церковь «обмирщается» до конторы магико-ритуального обслуживания. А проповедь есть проповедь — где бы она ни звучала… Проповедь не может оцениваться по месту своего произношения. Важно — православная она или нет, доходчива или нет.

Да и вообще боязнь «обмирщенности» несколько странна для людей, почитающих Бога, Родившегося на скотном дворе… Ты, главное, помни, зачем ты пришел в мирское собрание. Если батюшка придет на рок-концерт, чтобы там подпевать, это, действительно, станет обмирщением, а если проповедовать — то это будет нормальной пастырской работой.

Совсем не нов для Церкви вопрос о том, где должна проходить граница между конформизмом и нон-конформизмом в миссионерстве, где грань между традицией и свободой в работе миссионера.

Он не нов и не отвечен. Потому что тут по сути не может быть однозначного ответа. Пока ты сидишь где-то в кабинете, в библиотеке, можно проводить такие границы, а в жизни — как это определить?

Легко сказать: «это можно, а это нельзя». Легко кого-то осудить. А вот как ты сможешь смотреть в глаза человеку потом?

Приведу страшный пример. Мы с вами можем сейчас сказать гневные слова с осуждением, допустим, гомосексуалистов. А вот теперь представим себе, что в храм на исповедь приходит такой человек, с такой проблемой. Вы сможете как священник, то же самое повторить, с той интонацией, с какой недавно беседовали в своем кругу на эту тему? Или будете искать уже другую интонацию, другие слова, понимая, что перед вами не объект идеологического спора, а человек, который болен, который тяготится своей болезнью, и который пришел не для того, чтобы получить удостоверение в своей порочности, а за помощью. Это уже не объект идеологического спора…

Точно также, сидя в стенах монастыря в центре Москвы, можно очень гневно обличать, скажем, ислам или иудаизм. А я вот посмотрел специально житие равноапостольных Кирилла и Мефодия: как святой Константин (в постриге принявший имя Кирилл), вел споры с иудеями. Ни разу он не сказал иудеям: «Вы — дети Сатаны», «Ваш бог ложный», «Ваши молитвы к демону возносятся, это псевдобог»… Ничего подобного он не говорил. Напротив — на диспуте с евреями «сказал же Философ всем: Братья и отцы, и друзья, и дети мои» (Житие Константина, 11).

По себе знаю, что иногда вещи, которые я когда-то осуждал, теперь воспринимаю спокойно, с радостью, или даже призываю к этому. Например, когда я раньше слышал сообщения о том, что на Западе команда семинаристов или монахов сыграла в футбол, я бывал возмущен. Сейчас, когда я вижу, что такое происходит в жизни наших семинарий, — радуюсь.

Что и когда обличать — очень сложный вопрос. Думаю, что установка должна быть не на то, чтобы обличить, а на то, чтобы подарить.