Миссионер тут лишь должен лишить этого невольника страстей удобного оправдания своего неверия — «мол, мне избыток научных знаний мешает молиться». Надо сделать для такого невера очевидным простой вопрос: «Подумай сам: может быть, ты в Церковь не идешь просто потому, что боишься жить по совести? Может быть, ты не хочешь жить в чистоте? Может быть, ты заповедей наших боишься? Не догм — а заповедей?».

Есть неверие от горя. Что делать с плачущими? — «Плакать вместе с ними», — советовал в таких случаях отец Александр Ельчанинов.

Есть неверие, которое тяготится собою. «Бога, к сожалению, нет». Это самоощущение Пушкина в годы кишиневской ссылки. «Ум жаждет Божества, а сердце не находит». Мир такого невера добротен с его точки зрения, но недостаточен. Ему хотелось бы обрести веру, но он не видит путей к ней.

Есть неверие, которое знает, что Бога нет. Это опыт отсутствия Бога. Отсутствие опыта не надо путать с опытом отсутствия. Тут именно опыт, ощущение пустоты. Тошноты. Заброшенности. Это мир Сартра[939] и Камю. Мир такого невера катастрофичен, но он не видит путей спасения из облепившей его пустоты.

В этих случаях миссионер может предложить не аргументы, а молитвы. Причем не только свои. Тут уместно призвать к молитве и самого невера. Попробуй совершить то, что кажется невозможным. И в этой практике преодолеешь немощи своей теории.

Есть неверие от лени, от бескультурья, от неумения логически мыслить. Например, им Бог нужен, а Церковь — нет. Вот тут мы и должны пояснить, что связь Бога и Церкви органична.

Есть неверие от незнания. Человек искренне и совестно и умно поверил неправде

— Церкви или глянувшейся ему правде другой веры. В его кругозор просто не попали добрые изложения веры православной. Он не знал, что то, что он осудил в жизни Церкви, и сама Церковь осуждает, а отнюдь не предписывает и даже не терпит (а в иных случаях это может оказаться и просто прямой, фактической неправдой). Он не знал, что то, что любо ему в иной вере, есть и в православии, причем в большей полноте.

В этих двух случаях возможна уже прямая и собственно миссионерская работа.

И есть неверие из-за нас.

В Евангелии есть удивительная история о слепорожденном, который услышал, что в Палестине появился целитель по имени Иисус. У него не было шансов встретиться с Ним, потому что он был слеп и прикован к одному месту. Но однажды, сидя у дороги и собирая милостыню, он понял, что мимо него проходит тот самый Иисус. И закричал: Иисусе! Помилуй меня! А вот те, кто шел вместе со Христом, т. е. первые христиане, зашикали: не отвлекай, не мешай… Именно это слишком часто происходит в нашей церковной жизни: когда люди, которые раньше стали христианами, обвыкли в своей вере, поскучнели и стали не помощью, а скорее препятствием для христианизации других людей.

Что может делать Церковь? Прежде всего — не мешать, не травмировать нашим собственным поведением тех, кто еще в поиске.

«Есть люди, у которых несчастный опыт церкви»[940]. Это надо помнить — помнить не только о цельбоносности, но и о травматичности православия. Люди пробуют приблизиться к нам, присматриваются к нам. И вдруг понимают, что чего-то главного в нас нет. «Ведь и теперь не другое что соблазняет язычников, а именно то, что нет любви… Мы, истинно мы виноваты в том, что язычники остаются в заблуждении… Они видят, что мы хуже зверей терзаем ближнего своего, и потому называют нас язвою вселенной»[941]. «Не были бы нужны слова, если бы жизнь наша сияла; не были бы нужны учителя, если бы мы творили дела благая. Никто не остался бы язычником, если бы мы были христианами, как следует. Если бы мы соблюдали заповеди Христовы, если бы мы благодушно переносили обиды и насилия, то никто не был бы столь диким, чтобы не обратиться к истинной вере. Один был Павел, и столько людей привлек к себе. Если бы мы все были такими, то сколько вселенных мы обратили бы? Теперь христиане многочисленнее язычников. Между тем когда другим искусствам один может научить сто отроков, здесь, несмотря на то, что есть много учителей и что их гораздо больше, нежели учеников, никто не присоединяется. Если видят, что и мы того же желаем, (чего и они), то есть, почестей и власти, то как они могут почувствовать уважение к христианству? Они видят что мы столько же пристрастны к деньгам, как и они, и даже еще больше, перед смертью так же, как и они, трепещем, боимся бедности наравне с ними, в болезнях, как в двери: то Бог. Ты видишь дыру в земле: то Бог. Бог есть молчание, бог есть отсутствие. Бог есть одиночество людское. Нет никого, кроме меня, я сам решал, какое зло чинить. Я сам избрал добро. Я жульничал: я творил чудеса. Сегодня я сам обвиняю себя. Один лишь я мог отпустить свои грехи. Я — человек. Если есть Бог, то человек ничто; если существует человек… Куда ты бежишь?.. Вот и началось царствие человека на земле. Хорошее начало. Пошли, Насти! Я буду палачом и мясником… Я не отступлю. Заставлю их трепетать от страха передо мной, раз нет иного способа их любить. Буду повелевать, раз нет иного способа их любить. Буду одинок под этими пустыми небесами — раз нет иного способа быть вместе со всеми. Идет война — я буду воевать» (Сартр. Дьявол и Господь Бог). и они, ропщем, одинаково любим власть и силу. Итак, ради чего они станут веровать? Ради знамений? Но их уже больше нет. Ради жизни праведной? Но она уже погибла. Ради любви? Но ее и следа нигде не видно»[942].

Поэтому миссионер должен и сам знать горькие страницы церковной истории жизни, и уметь их не скрывать. Люди не слепые. Христианство для них уже давно не новинка и не заокеанская диковинка, привезенная «белыми богами». Наши болячки им знакомы.