Scripture constantly reminds us of Jehovah's greatness. The Psalmist addresses Him thus: "And to old age, and to gray hair, leave me not, O God, until I declare Thy power to this generation, and to all those who are to come, Thy might" (Psalm 70:18). God reveals His power to the nations: "Thou hast delivered Thy people with an arm" (Psalm 76:16). At the same time, He is God, "who smote the people in fury with blows that are unavoidable, who in wrath ruled over the nations with irrepressible persecution" (Isaiah 14:6).

We see here the attribute of God which is expressed in His great works throughout the history of Israel. Together with Israel, we move from the cosmos to the historical Manifestations of God. Here greatness becomes redemption. It is limitless, but it is inscribed in human time.

Regardless of the revelation given to the Jews, the greatness of God is connected with the stunned sensation that the creature feels before the infinity of the Creator. Creation feels that the Lord of the worlds is higher than the cosmos and contains it in Himself. Man is embraced by the existence of God, as if he were outside the universe. I think that apophatic or negative theology is inherent in man in this state of rapture, and is connected with the dizziness which overwhelms man in the presence of a hidden God. Negative theology transforms our intoxication before the Lord into the realization that God is always beyond what we claim about Him, that He is Hypertheos (super-God), and always in motion, always above all essence. He is the Unchangeable, for He is the Burning Bush. He walks ahead of His people, whom He made Israel, for they saw Him, which made acceptance and obedience possible. He is the One, for there is nothing like Him. It does not coincide with the number 1, just as it does not coincide with the number 3. Only by abandoning all attempt to reduce God to a numerical series do we know that He is the Immeasurable, that His greatness surpasses all. Incomparable to this greatness is the vastness of the cosmos, however unimaginable the extent of the universe in its full scope.

Since there is no common measure for the created and the uncreated, God reveals Himself unknowingly in nature and remains outside the boundaries of reason. By revealing Himself, He manifests Himself as the Other. He dwells in His own holiness, it is the place of His solitude, from which His speech is heard. We comprehend this speech only in the knowledge that exceeds our limits, which He, in His goodness, bestows upon us: "In Thy light we see light" (Psalm 35:10). Transformed by this light for eternal life, we will have the spiritual senses that will enable us to contemplate it. Then we will grow from glory to glory. Imbued with the Divine energies, we will be able to comprehend the splendor of God and perceive His unapproachable light. But we can never penetrate into His bottomless essence. His greatness is marked by this eternal antinomy between the attainable and the unattainable. God reveals Himself in that which hides Him. He alone cuts through the divine darkness that surrounds Him in order to offer us closeness face to face. Although God condescends to us and shows Himself to us, He nevertheless remains beyond even the Biblical word, which calls Him the God of hosts. He is not a commander and does not conquer any peoples. He does not secure any land for himself and does not transfer it to nomadic tribes. He does not divide the spoils among the victors, does not enthrone and overthrow kings, does not link His cause with victory, does not spread faith in Himself by the sword, does not support it with the help of officials, does not undertake or bless any crusades, does not establish Himself through worldly power. He does not burn heretics, does not violate anyone's conscience, does not run along worldly roads in search of supporters. He recognizes the right to error, the freedom of the sinner. He, however, overthrows the strong and sends the rich empty-handed. The flocks of the Jewish patriarchs, the fortunes of wise and dignified Christians, the thriving enterprises of technologically and informationally advanced societies—all these remain meaningless words in the language of the Kingdom, for they in no way reflect the greatness of God.

God does not authorize a prophet to kill people. For example, Elijah, after the massacre he committed on Carmel, goes to Horeb and there meets God: "And he said, 'Go out and stand on the mountain before the face of the Lord, and behold, the Lord will pass by, and a great and mighty wind rending the mountains and breaking the rocks before the Lord, but the Lord is not in the wind; after the wind there is an earthquake, but the Lord is not in the earthquake; after the earthquake there is fire, but the Lord is not on fire; after the fire a gentle wind blows, and there is the Lord" (3 Kings 19:11-13).

The word of the Lord should be taken very seriously: "My strength is made perfect in weakness" (2 Corinthians 12:9), for neither wealth, nor power, nor any form of coercion reveals God. Alas, very often the saying is true: "All power corrupts, absolute power corrupts absolutely." Unfortunately, there is still the temptation of union between the throne and the altar. The throne takes on different guises: it can be the word, and science, and rhetoric, and oratory. To pass from one kind of servility to another for the sake of the consolidation of the Church, to be courteous in secular offices, to please the tastes prevailing in this or that sphere of thought or art, means to assume a worldly appearance, to mix the Divine and the human, to enter into a seductive game, and this is the lot of demons. "We have one God the Father" (1 Cor. 8:6). This uniqueness of God excludes all imaginary gods. His glory excludes all other glory. How true is the words of the Apostle: "If any of you thinks to be wise in this world, let him be foolish, that he may be wise. For the wisdom of this world is foolishness in the sight of God" (1 Corinthians 3:18-19).

Here arises the problem of the manifestation of God in creation, "for His invisible things, His eternal power and Divinity, are visible from the creation of the world through the contemplation of creatures" (Romans 1:20). Here I would like to call on exegetes for help. I do not think that Paul considered nature to be the epiphany of God, for it is impossible to infer God from nature, but it is possible to comprehend His manifestation by faith. It would be impossible to give praise to God without first having received an idea of Him as the only and personal. I think it is normal for a believer to start from the Logos in order to feel the logoi spermatikoi, the seeds of the Logos scattered in creation. The Logos found in faith will lead us to the logoi, to the "meanings of being" of things. By revealing Himself as Wisdom, He awakens in us many wisdoms of human culture. Without the help of the Spirit, Who instructs in all truth, man remains a prisoner of his own limitations. Any human possession, enclosed in itself, may or may not be opened to grace-filled fertilization. The greatness of God is incommensurable with what culture gives.

Thus, I believe that in art there is a creative principle of a theological nature, although not necessarily religious. For we are truly co-creating with God. If there is kenosis in creation, then it is also in artistic creation. God has left it to us to create beauty. In turning us into artists, He sacrificed Himself in some way. Art is a way of thinking almost in a divine way. That is why Rilke said of some of his poems that he did not write them. It is not so important whether the artist knows what he has received from God. Of course, the creator of works of art is not a prophet, because he has no religious message, but he is led by the life-giving Spirit. Here, too, the believer comprehends the splendor of God in human forms.

Can we speak of God's humility? I don't think you can see this in the Old Testament. And in the New? The God of the New Testament is the God of the Trinity. To speak of Him is to speak of the three Divine Persons, and only then comes the thought of consubstantiality. The Second Person of the Trinity is the Lamb, slain before the creation of the world. Can the Son, eternally visible in His Passion, reveal to us the mystery of God's humility? What does it mean to be slain before the creation of the world? If the scholastics speak of sacrifice in anticipation of sin, then the Eastern Tradition, in particular, in the person of St. Maximus the Confessor does not believe that this sacrifice is conditioned by sin. God has a sacrificial plan that is independent of historical circumstances related to evil. The humility of the Son is inscribed in the image of Him that God had before the beginning of time.

Если кенозис поставлен в связь с Воплощением, то во внутритроических отношениях он неощутим и в разговоре о Божественной Троице не упоминается. Однако не об Агнце ли, закланном от создания мира, Христово слово, обращенное к Никодиму: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин. 3, 16)? Это сказано в прошедшем времени, еще до Голгофской жертвы.

Не Агнец ли вместе с Отцом и Духом создал мир? Мир — это плод Божией безумной любви — manikos eros, по выражению Отцов Церкви. Не было ли сотворение человека первым кенозисом Бога? Как может Бог утверждать свободу человека, не ограничивая Своего воздействия на него? Если свобода человека — дар Божий, то она и есть, по слову Св. Григория Паламы, образ Божий в человеке; и совершенно незачем считать ее некоей Urgrund (первоосновой) или Gottheit (божественностью), предшествующей самому Богу. Это сделало бы ее вечно противопоставленной Богу, чем–то вроде четвертой ипостаси. Но безвозмездный дар человеку, свобода, оборачивается для Бога добровольным ограничением, и величие Божие, таким образом, ощущается в связи с этим самоограничением, принятым по Своей воле и навеки. Если есть кенозис в творении, не выражается ли в этом вечный кенозис? Отцы не называли это так. Но то, что может быть так названо, подразумевается и во внутритроической любви. Как утверждал Кирилл Александрийский, именно любовь, вечно ходящая по кругу между Ипостасями, создает единство. Евангелие от Иоанна так определяет любовь: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). И любовь Сына к апостолам, к верующим в Него, не есть ли, в тайне домостроительства, эпифания того, что каждая Ипостась дарует другой? Вот что говорит Иоанн о вечном отношении двух первых Ипостасей: «Отец любит Сына и все дал в руку Его» (Ин. 3, 35). И еще: «И показывает Ему все, что творит Сам» (Ин. 5, 20). В этом внутреннем отношении жизнь каждого из Божественных Лиц отдана другому; так совершается познание Ими друг друга.

Очевидно, что Писание говорит о любви, прежде всего, в связи с тайной домостроительства, потому что его особая цель в том, чтобы спасенный человек знал, что он любим Богом. Но тайна домостроительства (oikonomia) зависит от тайны богословия (theologia). Это вновь очерчивает природу вечной agape (любви). В плане истории Иисус говорит: «Пришел час прославиться Сыну Человеческому. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 23–24). И мы знаем, что та слава, которую Христос получает от Отца в час Своей смерти, есть та самая, которую Отец даровал Ему от века.

Можно, стало быть, говорить о Троице как об основании божественного смирения. Я имею в виду триипостасное смирение, озаряющее тот кенозис, о котором говорится в Послании к Филиппийцам. Там идет речь о славе, которую Сын скрывает за реальностью воплощения, о славе, которую Он вновь явит через страдания. Это можно проиллюстрировать образом трех сообщающихся сосудов, один из которых, начиная наполняться, наполняет и другие. Физическая реальность предполагает, что пустой сосуд еще несколько мгновений будет оставаться пустым. Но в вечном движении Божием любовь Отца к Сыну и Духу можно понимать как «уничижение», чтобы проявили себя две другие Ипостаси. И каждая из Них получает это уничижение как любовь. И в то мгновение, когда Лицо проявляет Себя через это уничижение, Оно отказывается от Себя, чтобы явили Себя два других. В этом смысле мы понимаем, что любовь есть смерть ради других. Но в то мгновение, когда приходит смерть, приходит и возрождение. Так, Кто в Божией истории жил среди людей, Тот вечно жил в Боге. Почему казнен был Сын, а не Отец? Мы только знаем, что так была явлена тайна любви. Я осознаю все те трудности, которые могут возникнуть при таком созерцании Божества, тем более, что словесное его выражение, данное в меру моих познаний, может показаться до странности новым. Оно показывает преимущества разговора о Боге в библейских, а не в греческих терминах. Не вижу, что можно сказать о Божием смирении, формируя сущностные понятия. Меня всегда терзал вопрос: почему Богу запрещают страдать? Идея бесстрастности Бога — что это: в самом деле догмат или только пережиток платонизма? Что же означает тогда Божие сострадание?

Бог, наконец, показал нам Себя в смиренном и оскорбляемом Сыне. В Нем и через Него поняли мы, что величие Божие полностью явлено в уничижении Сына, в принятии Им небытия. Мы не только можем утверждать, что в стра–дании нет ничего недостойного, но должны сказать в плане theologia (богословия), что взятое на Себя страдание было навеки избрано Богом как сообразное Его природе носителя любви и, таким образом, в Страстях Христовых бого–человеческая природа не подверглась насилию.