Некогда художник был наполнен природой, а теперь он наполняет природу самим собой, словно предпочитает, чтобы его душа оставалась безвидна и пуста, какой была земля, когда «Дух Божий носился над водою» (Быт. 1,2). В этом есть какая–то ностальгия по материнскому лону, по этому мягкому иррациональному теплу, словно бы для нас желанна материя с бытием, но без формы; словно нам хочется вкусить общества джиннов, «духов», с их жутким шушуканьем; словно туннель, по которому движется человечество, для нас предпочтительнее выхода к свету. Весь ужас чудовищ, которых писал Гойя, так или иначе происходит от разложения формы, разложения демонического, которое осаждает и гнетет нас. Когда исчезает Лик Божий, вынуждено исчезнуть и лицо человеческое. Тогда природа перестает быть органическим и гармоническим телом, превращаясь в груду развалин, свидетельствующую о том, что погибло.

Исламское искусство, говорят, абстрактно; оно не знает лица. Но это неверно. Изображения лиц были известны, пока не был подписан запрещающий их hadith. Встречались они и позже. Но если предположить, что эти hadith пророка подлинны, следует вспомнить, что они исходили из принципа, согласно которому образ есть попытка остановить жизнь посредством искусства, способ продолжить жизнь, между тем как она должна однажды завершиться. А значит, искусство выводит жизнь из–под власти Творца жизни, отдает ее в руки человека, а в этом сущность магии. Я хотел бы отметить, что в исламе Лик Божий явлен в Коране, а Коран — чудо Божие, искусство Бога. Человек со своим умением и ремеслом не участвует в его создании. Напротив, где человек воспроизводит жизнь, там он ослабляет ее. Так, жизненная сила животного, уменьшаясь, становится растительной; вид растения приближается к линии. В этом движении к абстракции, к отвлечению проявляется отвержение мира, жизнь которого «забава и игра, и красование, и похвальба среди вас» (Сура «Железо», 20).

Искусство в исламе — как имущество и как дети, только «красование». «А пребывающее благое — лучше у твоего Господа по награде и лучше по надеждам» (Сура «Пещера», 46). Однако посредством этого «красования», то есть искусства, человек поднимается над плоской поверхностью жизни, наполняя ее чудесами «Драгоценной Книги», украшая бездушные вещи, дабы опочил на них взор. Именно это делает архитектура. Она смиряет чувства и возвещает, что Бог превосходит тварь красотой и что никакая иная красота не сравнима с Ним. Если в исламе отсутствует лицо человека, то это затем, чтобы настойчивее звучало утверждение, что один только Лик Божий достоин почитания и поклонения. То, что вдохновляет абстрактное искусство в исламе, не имеет ничего общего с абстракцией в современном искусстве.

В общественной жизни художник участвует и в то же время остается до одиночества независимым. Часто он бывает в раздоре с себе подобными, ибо прежде них достигает совершенства. Другие поглядели на него, и свет его ослепил их. Его жизнь кажется им безумием. Его могут осудить за отклонение от нормы, ибо кто посвящает себя истинной красоте, тот избегает мест, где проституирует себя официальное искусство. Он возмущает однообразный порядок вещей, безопасность рутины, все, что становится в искусстве модой или пустым украшательством. Этот эмоциональный шок опасен для нашего интеллектуального наследия; он ополчается на самое привычное и знакомое нам. От человека, чуткого к искусству, сыплются искры, озаряющие новые перспективы. Вот почему художник всегда был у истоков нового общества, возводимого на развалинах старого. Общество всегда начинается с разрушения. Воскресение приходит после смерти, дружба — после разлуки. Рушатся видимости, которые казались нам основой вещей, ибо внутреннее познание облачает их в свадебный наряд для нашего брака с глубинами бытия.

Замечать глубины мира, независимо познавать общество–не значит быть отрезанным от людей и от их проблем. Наша любовь отвергает стадность, она позволяет нам встретиться с каждым человеком в том, что в нем уникально. После этой встречи мы вступаем с человеком в союз бытия. Мы настолько становимся союзниками, что ощущаем бедность, невежество, наготу, растоптанное достоинство как раздираемое тело и проливаемую кровь. Сострадание ко всем живым — это тот бесконечно кровоточащий родник, из которого пьет всякий творческий дух. Раны униженных и оскорбленных, становясь нашим непрестанным страданием, делаются и языком грядущего человечества. Так красота спасается от идолопоклонничества и самодовольства. Это не значит, что яркокрасный цвет всегда выражает нашу радикальность, или что всего красноречивее крик. Изображения Христа работы Гольбейна или Дюрера — не обязательно лучше всего выражают страдания Назарянина. Нагота часто бывает наглой. Лучший облик Христа — Преображение. Но сияющая одежда спокойного Христа не закроет ни следов от гвоздей на Его ладонях, ни следа от копья в Его боку. Трезвение — начало всякого художественного творчества, трезвение, терпение и неусыпное внимание. Не дело искусства — седлать коня пропаганды. Стоит ему опуститься до выражения политики — все, птичка попалась, и ей свернут шею.

Вместе с людьми, но в стороне от всякого общественного режима, с непрестанным вопрошанием на устах — таким видится нам поведение художника. Именно это товарищество с людьми различных сословий и состояний позволяет художественному чувству сохранять свой характер, одновременно местный и вселенский. Ибо человек становится всечеловеком лишь тогда, когда черпает из источников отечества и в то же время перерастает его. Мы достигаем бесконечных горизонтов, только если глубоки наши корни.

Глава 5. ВОЙНА И МИР

Изгнание беса насилия

Мыслима ли современная война богословски? Этот вопрос можно задать только ощутив его ужасную и вместе с тем постижимую рассудком реальность. Постижимую рассудком, потому что план войны хладнокровно разрабатывается. Вычисляется количество жизней, которые придется положить, взвешиваются интересы государств или коалиций, которые ведут или объявляют войну. Война не начинается как стихийное бедствие, как старинный набег, ибо мы не живем больше при племенном строе. Война скрывается за песнями о свободе, за обращением к такому мирскому божеству, как международное право, за желанием, которое притворяется желанием мира, хрупкого и подвижного царства, имя которому–международное сообщество.

Страна, которая ввязывается в войну, не скрывает своих чисто материальных интересов, защиты своих прав, которым угрожают враги. Этих врагов она выбирает себе по собственной неумолимой логике, в правильности которой она убедит союзников, разделив с ними добычу.

От тотальной войны никуда не уйти. Для очистки совести мы будем взывать к Женевским соглашениям, будем оплакивать невинные гражданские жертвы, словно люди, сражающиеся по обе стороны, — не такие же невинные жертвы, раздавленные равно идеалистической идеологией обоих лагерей. Современное выражение «тотальная война» лишь обновляет «понятие современной абсолютной войны во всей своей подавляющей энергии», как высказался еще генерал Карл фон Клаузевиц, умерший в 1831г. Согласно фон Клаузевицу, необходимо достичь высшей степени резкости в ведении войны, чтобы ее не достиг противник. По логике вещей, две армии «должны пожирать друг друга, как вода и огонь».

В битвах не должно быть никакого хаоса. Стратегия разрабатывается рационально, ее порядок не оставляет места для непредвиденного. Война вдохновляется единственной логикой: победа как условие мира. Ибо, согласно знаменитому утверждению Клаузевица, «война есть продолжение политики иными средствами».

Если понимать войну таким образом и планировать мир во взаимосвязи с ней, для вопроса о справедливой войне не остается места. Здесь, как нигде, подходят слова Паскаля: «Что по эту сторону Пиренеев — истина, то по ту сторону–заблуждение». Кроме несказанных жестокостей, долговременных экономических кризисов, попрания нравственных ценностей, оставляющего неизгладимый отпечаток, увеличения числа хронических больных, к которым прибавляется неисчислимое количество психопатов, слово «мир» таит в себе лишь отсутствие состояния войны, диалектику господина и раба. Пройдут многие годы, может быть, десятилетия, пока новые поколения забудут обиды и поверят в примирение.

Пока будут победители и побежденные, мир будет принадлежать сильным. Кто послабее, увидит крушение своих империй, конец своего престижа. Национальному сообществу потребуется большая смелость, чтобы отказаться от своего тщеславия. На смену наглости приходит обман. Что до слабых стран, получивших независимость, они должны будут понять, что это вовсе не означает свободы. За юридическим термином «независимость» часто кроется возвращение в ином облике эксплуатации, покончить с которой была призвана постколониальная эра. В сознании «униженных и оскорбленных» народов остается убеждение, что они останутся вечно зависимыми, потому что не могут освободиться путем развития высоких технологий, так как от них уплывают товары, производство которых обеспечивает величие других. Более или менее прикровенный расизм, откровенная корысть, воля к господству в Северном полушарии помогает поддерживать рабское положение нищих стран, и, чтобы проучить шалунов, у Совета безопасности ООН всегда есть право вето.