Когда на такую политику ни у кого нет управы, люди не просто преступают пределы своей идеологии, но делают ее ложной, отчуждая от изначальной и естественной ее цели–поддержания бытия. Когда воля к смерти становится наслаждением и правители государств ведут себя как вооруженные дети, о непротивлении уже нет помина. Учение о непротивлении должно быть действенным, его следует проповедовать как политическую теорию.

После двух последних мировых войн цивилизованное человечество поставило перед собой задачу: путем работы международных организаций противостоять агрессии и предотвращать конфликты. Кажется, некоторые страны, особенно в Западной Европе, благодаря более или менее тесному сотрудничеству, ушли от опасности вражды между собой в обозримом будущем. Если соседние страны достигнут высокого экономического и культурного развития, они обнаружат, что распри, приводившие их к противостоянию, значительно ослабели. Таков процесс гуманизации сообществ. Значит ли это, что всеобщее обогащение решает проблему войны? Ведь где богатство, там и власть, а всякая власть противоречит другой власти. Может быть, ключ к проблеме — в создании империи? Но возможна ли такая империя, которая гарантировала бы справедливость для всех народов, рас и религий?

Справедливость и мир неразделимы. Несправедливость ведет за собой отчаяние и раздражение, мятеж и стремление к разрушению. Она обличает волю к власти, которой движимы тиран и оккупант, и свойственную этой воле дискриминацию. Воля к власти порождает ложь, прикрывается ею в правовом государстве и утверждает как норму тот самый процесс «несправедливость — бунт — подавление». Ненависть, недоверие, фанатизм, расизм, угнетение — всем этим отмечен конец общественного диалога.

Всякая политика власти становится политиканством и исключает свидетельство. Если свободная или, по крайней мере, терпимая жизнь мне запрещена, значит, мне отказано в моем внутреннем бытии. Я могу свидетельствовать против этого творческим молчанием или мученичеством. Пусть я уничтожен общественно, но меня знает Бог и питает надежда на Царство. Общение святых осуществимо даже во время войны и гонений.

Мученик пребывает в мире с Богом вне политического тела. Никакая сила не может раздавить его, потому что он созерцает свет от лика Того, о Ком написано: «Не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Мф. 12,19–20).

Царство мира уготовано приходом Того, Кого литургия именует «Князем мира» (Ис. 9,6). А Павел говорит о Нем еще проникновеннее, еще интимнее: «Он есть мир наш» (Еф. 2,14). И далее, о том, что Он «убил вражду» (Еф. 2, 16). Здесь мы за пределами области юриспруденции, вне рамок Организации Объединенных Наций. Историческая же действительность, напротив, управляется либо силой, либо правом, и обе эти области чужды логике святости. Закон принуждает и употребляет силу. Мир, понимаемый как отсутствие войны, может быть частью политического мышления и политической этики, так как они отражают гуманистическую культуру. Политический человек стремится к такому политическому миру. Он будет осуществлять его здесь и теперь. Но он мыслит достаточно реалистически, чтобы понимать, что всеобщее разоружение немыслимо, а военная промышленность необходима в структуре великих держав.

Нет необходимости останавливаться на том, каким источником и коллективного, и индивидуального зла бывает страх. До самого конца истории люди будут порабощены этим страхом смерти. Насилие — неотъемлемая часть дела смерти. Ненасилие, понимаемое как простое неприменение силы, еще не есть победа над насилием. Ненасилие как смелость и преодоление себя — это уже не политическая позиция, но свидетельство.

Если, в существе их поведения, для святого и политика нет общей меры, тем не менее святой молится о том, чтобы мир, политический мир, установился на земле. Мир — нормальная среда, в которой развивается человек, мир — знак его победы над собственными вожделениями. И в том, что люди считают себя обязанными искать мирных разрешений конфликтов, заключается значительный нравственный прогресс.

Но желание сохранить мир любой ценой часто бывает признаком трусости. Человек не становится лучше от самого по себе факта переговоров о мире. Мир становится нравственной ценностью лишь постольку, поскольку он выражает истинное примирение меж двумя враждовавшими прежде странами. Здесь мы приближаемся к тому, что византийская литургия называет «свышним миром», то есть миром, пришедшим свыше. Призвав такой мир, литургия говорит далее «о мире всего мира». Из этого текста явствует, что во вселенной может воцариться глубокий мир лишь тогда, когда она обратится.

Мир как призыв Божий и как действительность, которая осуществится в Царстве, есть та Божественная среда, куда зовет нас Господь вопреки порочности земного существования. Такой взгляд требует он нас постоянных усилий, направленных против войны между людьми. Чтобы осуществить его как знак грядущего Царства, не думая об эффективности, а уповая на спасение, необходима евангельская кротость.

Когда страна обращается в пыль и люди ощущают себя зверьми, травимыми день и ночь, постоянно озабоченными тем, как выжить, единственным прибежищем человека становится Господь. Бытие, как бы невольно, переносится в план Царства, которое становится единственной почвой, не уходящей из–под ног. Вера тогда есть не только обличение вещей невидимых. Она тогда та «вещь», которую приобретают, чтобы избежать пули вольного стрелка. Та «вещь», которой вольный стрелок хочет спастись от осаждающих его знакомых лиц убитых им людей. Вот что говорит Максим Исповедник: «Если нерушимая мощь Царства дана смиренным и кротким, кто тогда будет настолько лишенным любви и желания божественных благ, чтобы не потянуться изо всех сил к смирению и кротости, дабы стать, насколько возможно человеку, печатью Царства Божия, неся в себе то, что по благодати дает образ, подобный образу Христа, великого Царя? […] Душа, в которую естественно влилась святость образа Божия, волею Его преобразуется в подобие Божие. […] Она делается осиянной обителью Святого Духа. […] Через нее всегда таинственно рождается Христос, воплощаясь в тех, кого Он спасает; Он творит рождающую Его душу Девою–Матерью» [20].

В ежедневном и тесном соприкосновении с плачущими Евангелие везде оборачивается состраданием, простосердечием, кротостью, слезным крещением. Терпение святых позволяет понять, что немало есть таких мужчин и женщин, которые не могут представить себе, что их ждет в ближайшем или отдаленном будущем, но в их унижении раскрывается величие Бога. Царство, которое внутри нас, становится уделом тех, кто никого не судит. Они не думают о том, что прочитали когда–то раньше о поведении других. Для того, кто пережил опыт бездны, которой нет имени, остается только жертвенная смерть, мученичество. Новое творение внутри нас, и мы знаем, что оно никак не относится к истории, к человеческим свершениям.

Эта позиция не ставит под вопрос вовлеченность христианина в политику в иных ситуациях. Но она позволяет лучше понять отказ от этой вовлечености ради Царства. Этот отказ бывает серьезным при независимости ума, отсутствии враждебности к чужому, понимании всех элементов преображения, которые присутствуют в каком–либо событии. Аполитичный человек не может быть свободным; он погружен в отсутствие, в нем происходит регресс. Только исходя из силы внутреннего сияния можно отказаться от использования силы. Именно в освобождающемся сознании совершается свидетельство кротких.

Этот Иисусов путь — уже описанный в первой песни о Страждущем Рабе — отражает поведение самого Господа, когда Он явился Илии на горе Хорив. Там встреча с Богом была не такова, как на Кармиле, во время убийства Бааловых пророков: Господь сказал Илии: «выйди и стань на горе перед лицем Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь» (3 Царств, 11–13). Этот тихий ветер есть Богоявление.