В моей книге «Самоубийство и душа» я даю толкование слова «душа». Приведу несколько выдержек:

В первую очередь пациент ожидает от аналитика, что он познает его страдания и окажется погруженным в мир его переживаний. Переживание и страдание — понятия, которые издавна ассоциируются с душой. Однако «душа» не научный термин и используется в современной психологии крайне редко... Термины «психическое» и «душа» могут использоваться как взаимозаменяемые, хотя и существует тенденция избегать неопределенности слова «душа» и обращаться к более биологически обоснованному, более современному слову «психическое», или «психика». «Психическое» чаще используется как дополнительная коннотация, имеющая непосредственное отношение к телесной жизни, возможно, даже сводимая к ней. «Душа» же содержит метафизические и романтические обертоны и имеет хождение в понятийном пространстве религиозного сознания... Опыт обращения к данному слову показывает, что мы имеем дело с чем-то таким, что не может быть определено, и, следовательно, «душа» на самом деле не понятие, а символ. Символы, как мы знаем, контролируются нами не полностью, поэтому мы не можем использовать данное слово для обозначения чего-то конкретного, особенно если выбрали его для определения неведомого человеческого феномена, который несет в себе символическое значение, обращает события в переживания и передается через любовь. Душа — многозначное понятие, не поддающееся никаким определениям, как и все основные символы, лежащие в основе корневых метафор в различных системах человеческой мысли...

Здесь я уточнил бы понятие души: она вносит смысл в происходящее, трансформирует события в переживания, передается через любовь и несет в себе религиозное содержание.

В дальнейшем я надеюсь показать, каким образом глубинный анализ приводит к встрече с душой, что в свою очередь вовлекает анализ в религию, даже в теологию; и одновременно живая религия, переживаемая религия зарождается в человеческой психике и поэтому представляет собой психологическое явление.

Антропологами описывается некое состояние «потери души» у «первобытных» людей. В таком состоянии человек вне себя, он не может наладить ни внешнюю связь с другими людьми, ни внутренний путь к самому себе. Он не может участвовать в ритуальных церемониях своего сообщества, соблюдать его традиции. Они для него мертвы, а он мертв для них. Разрушена его связь с семьей, с тотемом, с природой. Он не будет настоящим человеком, пока не вернет себе душу. Он не «там», где его место. Как будто он никогда не проходил через инициацию, не имел имени, не был реальным существом. Возможно, его душа не только утеряна; она, быть может, одержима, околдована, больна, перенесена в другой объект — животное, территорию, другого человека. Лишившись души, он утратил чувство принадлежности самому себе, общности с силами природы и божествами. Они больше не могут до него дотянуться; он не в состоянии молиться, совершать жертвоприношения, танцевать. Утрачен его личный миф и связь с большим мифом его народа. Притом он не страдает какой-то болезнью, не безумен. Он просто утратил душу и может даже умереть. Человек в этих случаях становится одиноким.

Находясь в Бурхгольцли, известном институте в Цюрихе, где на свет появились слова «шизофрения» и «комплекс», я наблюдал однажды за женщиной, у которой брали интервью. Она сидела в инвалидной коляске, поскольку была немолода и слаба. Она сказала, что умерла, так как потеряла сердце. Психиатр попросил ее приложить руку к груди и ощутить биение сердца: если она услышит его биение, оно находится на месте. «Это не мое настоящее сердце»,— сказала она. Они внимательно посмотрели друг на друга. Сказать было нечего. Подобно первобытному человеку, потерявшему душу, она утратила восторженное отношение к жизни, для которого необходимо настоящее сердце, а не та «тикалка», которая с таким же успехом может пульсировать в стеклянной банке.

Такой подход к психической реальности настолько отличается от обычного, что воспринимается как безумие в его клиническом понимании. Однако к женщине с ее психической деперсонализацией можно отнестись с таким же пониманием, как и к человеку, пытающемуся убедить ее в том, что у нее есть сердце. Несмотря на сложную и дорогостоящую систему медицинских исследований и широкое рекламирование отраслей промышленности, связанных со здоровьем и отдыхом, внушающее, что реально лишь физическое, а утрата души и сердца происходит только в мыслях, я верю первобытному человеку и женщине в больнице: мы можем потерять и теряем наши души. Вместе с Юнгом я полагаю, что каждый из нас является «современным человеком в поисках души».

В связи с тем, что душа современного человека потеряна или, по меньшей мере, временно утрачена или смущена, священники вынуждены, столкнувшись с такой пасторской проблемой, обратиться к ее ближайшему «соседу» — разуму. Пытаясь понять механизмы функционирования разума, церковники обратились к академической и клинической психологии, к психодинамике, психопатологии и психиатрии. Они стали рассматривать душевные тревоги как психические срывы, а исцеление души как психотерапию. Однако область разума — восприятие, память, душевные болезни — представляет собой отдель-ную область, «другую квартиру» и другого «жильца» в ней, который может рассказать нам о личности, действительно интересующей священника, о душе, очень мало.

Можно, вероятно, найти оправдание для старомодных догматиков, не желающих иметь ничего общего с подобными рассуждениями в контексте клинической работы и пасторского каунселинга. Они могут утверждать: «Священнику не требуется помощь клинического специалиста, чтобы обнаружить душу. Сам приход, весь мир является -то клиникой. Нас тревожит не разум, не механизмы и динамика его развития, не его мотивации, подавления или ранние воспоминания; нас беспокоит душа и ее взаимоотношения с Богом».

Тем не менее пасторское обучение все в большей степени сливается с клинической подготовкой, когда молодые священники, готовящиеся к получению ученых степеней, выполняют предъявляемые им требования, занимаясь психоанализом, работая в психиатрических клиниках. Это согласуется и с идеями новой теологии, которые преподобный Гэрри Уильяме определил как «то, что происходит внутри нас». Из его слов я понял, что все происходящее между людьми в столовой или в спальне в той же мере относится к религии, как и происходящее в церкви. Епископ Джон Робинсон также утверждает, что высказывания о Боге в конечном счете представляют собой высказывания о межличностных отношениях. В этом кроется угроза для психологии как науки, ибо происходящее внутри нас является областью изучения психологии и физиологии, а решение проблем межличностных отношений — «стола и спальни» — всегда было насущным хлебом аналитика. В течение десятилетий, с тех самых пор, как Ницше заявил, что Бог умер, а Фрейд сказал, что религия — это иллюзия, психология расширяла сферу своего влияния за счет теологии, заявляя свои права на все большую часть пространства души. Теперь внезапно в сражении за душу в наступление перешли теологи. Однако вопрос заключается не только в том, кто одержит победу.

Когда конечным пунктом анализа становится внутренняя личность, а трансцендентным началом — имманентное переживание Бога, священник должен погрузиться в глубины психического. И здесь он обязан обратиться к психологии. О фактах такого обращения к психологии свидетельствуют как замешательство паствы, так и языковая мешанина в новой теологии. Однако многое зависит от того, каков будет характер обращения пасторов-консультантов к глубинной психологии, ибо, как и при подготовке аналитика, такое обращение неизбежно будет сопровождаться прежде всего встречей со своим бессознательным и только во вторую очередь будет связано с клинической работой или академическими исследованиями.

Если наличие души не предполагается изначально, она не появится и в конце психологического тренинга. При самом отменном психическом здоровье душа нам все же необходима. Нам следует задаться вопросом: можно ли вообще говорить о психическом здоровье, в основе которого не лежит душа?

Наблюдаемая в настоящее время утрата души касается каждого из нас. Не составляют исключения и священнослужители. Для многих из них проблема заключается в том, чтобы найти внутреннюю связь со своим призванием и постоянно поддерживать живой огонь в очаге этого призвания. Представляется, что вертикальная внутриличностная связь, направленная к архетипическим корням призвания, усечена или направлена в ложное рус- ло в плане индивидуации личности. Естественно, что священник старается усвоить и эффективно использовать чужие методы, которые, казалось бы, так хорошо срабатывают у других. Но задача пастора-консультанта существенно отличается от задачи аналитика, клинициста-психолога и академического психолога. Корни его профессии в жизни Иисуса Христа, который заботился о душах и исцелял их различными способами: проповедуя, рассказывая истории, беседуя, споря, прикасаясь, молясь, разделяя судьбу, плача, страдая, умирая, то есть во всей полноте проживая свою собственную судьбу. Пусть же церковники следуют по пути imitatio Christi, а не подражания психотерапевтам. Если пренебречь непосредственным подражанием Христу, то оно «упадет» в бессознательное и будет исподволь работать как identificatio Christi. Тогда мы увидим пастора-консультанта, который сознательно следует по пути подражания медицинской психологии, а бессознательно находится под влиянием одного или нескольких образов Христа, о которых говорилось в первой главе. И тогда прихожанин оказывается в растерянности, не вполне понимая, кто же он, чувствует себя одновременно больным и грешным; ощущает себя человеком, которого рационально диагностируют и одновременно предъявляют иррациональные требования, имеющим консультанта, который одновременно апеллирует к науке и с уверенно-стью оперирует догматическими утверждениями.

Паства приходит к священнику не как к аналитику. Священник не должен решать медицинские проблемы; он не лечит болезни. В его задачу не входит проявление родительской любви. Он даже не должен представлять собой образец совершенства и мудрости. Его единственной задачей как пастыря, ведущего души к Богу, является забота о душах всех людей, начиная со своей собственной. Только человек, сам убежденный в реальности души, может убедить в этом других. Только тот, кто постиг психическую реальность, может понять тревоги души, брошенные к его ногам.