"Я давно уже слышала о Вас и следила за вашей работой в Белгород и в Бари, и хотела познакомиться с вами... Садитесь, пожалуйста, сюда", встретила меня такими словами Императрица, указывая кресло подле Себя.

Это было сказано так просто, так естественно, как не говорила со мною ни одна из тех светских дам столичного bean-monda, с которыми мне приходилось встречаться... Я сразу почувствовал ту искренность, какая дала мне уверенность в себе и позволила говорить без той связанности, какая является, когда нет уверенности в ответной искренности собеседника. Впрочем, и с внешней стороны, Императрица не была похожа на этих дам. Ее поношенное, темно-лиловое платье было не первой свежести и не отвечало требованиям моды; длинная нитка жемчуга вокруг шеи, спускавшаяся до пояса, была единственным украшением туалета; но главное, что отличало Императрицу от дам большого света, было это отсутствие напыщенности и рисовки, чистота и непосредственность движений, отсутствие заботы о производимом впечатлении... Я видел перед собой простую, искреннюю, полную бесконечного доброжелательства, женщину, кроткую и смиренную...

"Где же эта надменность и высокомерие?" – пронеслось в моем сознании в этот момент моей первой встречи с Государыней.

"Вы были в Ставке", – сказала Императрица, однако таким тоном, который говорил, что вопрос предложен только между прочим и не является главным. И, действительно, когда я стал рассказывать о своих впечатлениях, начав прежде всего говорить о Наследнике Цесаревиче, то Императрица прервала меня, сказав:

"Да, да, Я знаю; теперь Он здоров и чувствует Себя лучше"...

Упоминание о Ставке дало иной ход мыслям, и Императрица, точно обращаясь к Самой Себе, воскликнула с неподдельной горечью и страданием:

"Ах, эта ужасная война! сколько гибнет молодых жизней, сколько вокруг горя и страданий"...

"И тем более ужасно, что и поводов для войны нет, – ответил я, – Это война между Францией и Германией, на русской почве, задуманная Англией, которая всегда боялась нашей дружбы с немцами"...

Сказав это, я очень смутился, сознавая, что, быть может, мне не следовало, при первой встрече с Императрицей, говорить столь же откровенно, как говорят люди, давно знающие друг друга... Но тонкости дипломатических ухищрений, составляющих объемистый кодекс правил этикета, не давались мне; я говорил о том, что думал, и смутился не потому, что пожалел о своей искренности, а потому, что не был уверен, как отнесется к ней Государыня Императрица.

Ея Величество посмотрела на меня чрезвычайно добрыми глазами и затем сказала:

"Россия, ведь, всегда попадала в такие положения"...

Этот ответ мгновенно вернул мне спокойствие, и мои глаза сказали Императрице: "Как, однако, глубоко Вы понимаете милую, но глупую Россию"...

"Мы ничего не можем сделать без союзников, – продолжала Императрица, – мы связаны со всех сторон и, что ужаснее всего, не имеем мира внутри государства... Эти непонятные отношения между Церковью и государством, и в такое время, когда так нужны взаимное понимание и поддержка... Церковь и государство точно враги стоят друг против друга; линии церковной и государственной жизни разошлись в разные стороны... Теперь, более чем когда-либо, нужно думать о том, чтобы сблизить эти линии, ввести их в общее русло... Ведь у Церкви и государства общие задачи, общие цели; откуда же это разделение, эта вражда?! Что нужно сделать, как Вы думаете?.. Объясните Мне, разъясните"...

Менее всего я был подготовлен к таким сложным государственным вопросам, и они застали меня врасплох.