2) Гемара, комментирующая Мишну,

3) дополнительные элементы, из которых в первую очередь следует назвать Тозефту, параллельную Мишне, которую она разъясняет эпизодическими рассказами.

Весь Талмуд представляется как толкование Писаний. Значительная часть его изложена в форме комментариев на определенные тексты, — это то, что по–еврейски называется Мидраш. Но существует и целая литература типа Мидраш, далеко выходящая за пределы Талмуда. Еврейская традиция различает Мидрашим двух родов: те которые относятся к разряду халака, т. е. юридических и моральных комментариев в прямом смысле слова, и те, гораздо более свободные, которые носят характер хаггады, т. е. пояснений в порядке духовных бесед и ярких примеров, часто колеблющихся между благочестивым воображением, мифологией и метафизикой.

С хаггадой можно сблизить как Древние апокалипсисы, так и гностическую или мистическую еврейскую литературу, пользовавшуюся таким успехом в талмудическую эпоху и в Средние века. Ее два главнейших произведения, в период современный Отцам христианской Церкви, — Сефер Йетцира (книга Творения), и в средневековую эпоху — Зохар, высший образец так называемой каббалистической литературы, хотя он и не исчерпывает всех ее сторон.

Необходимо отметить, наконец, уже в совсем недавнее время, не далее как в XVIII веке, в Польше, духовное движение хасидов — своего рода еврейский пиэтизм, вполне подлинным преемником которого несомненно является наш современник философ Мартин Бубер.

Среди всего этого изобилия и разнообразия письменных памятников, оказалось возможным различить три главных направления, которые все восходят бесспорно к до–христианским временам: законническое направление фарисеев, памятником которого во многих отношениях является Талмуд, — мистическое и пиэтистское направление апокалипсисов, — гностическое направление Каббалы. Но чем дальше мы восходим к истокам еврейского предания, чем больше обогащается наше знание древних памятников письменности, тем более ошибочным представляется разделение и в особенности противопоставление этих тенденций. Они соответствуют различным, но в равной степени основным сторонам израильской духовности, какою народ Божий переживал ее по крайней мере со времени Вавилонского пленения.

Добавление II

Первая Евхаристия на последней вечере

То, что мы говорили сейчас об общем значении еврейского Предания для всякого христианского понимания Слова Божия, находит ближайшее и очень показательное применение в проблеме таинств. До тех пор, пока толкованием относящихся к их возникновению новозаветных текстов занимались без учета этой необходимой связи, проблемы оставались неразрешимыми. Например, как мы уже говорили относительно ал. Павла, для объяснения его учения и об Евхаристии, и о жертвоприношении Христа считали нужным ссылаться на языческие влияния. Вся тщетность этого безнадежного предприятия обнаружилась, как только догадались, наконец, сблизить новозаветную Евхаристию с еврейскими трапезами. Здесь мы ограничимся этим центральным вопросом, оставив в стороне проблемы крещения и других таинств, на которые современные исследования проливают свет в точно том же направлении.

* * *

«Господь Иисус, в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал»… Сколько исследователей Нового Завета и христианского богослужения, перечитывая эти священные слова и склоняясь над соответствующими библейскими формулами, мечтали о том, чтобы узнать, в каких именно выражениях Христос «возблагодарил», совершая первую христианскую «Евхаристию»! Но ни об этом, ни о последней Вечере в целом, ни евангелисты, ни святой Павел не сочли нужным приводить подробности, которые могли бы удовлетворить нашей благочестивой любознательности. Из этой сдержанности, почти можно сказать — молчаливости, крайние протестанты в XVI веке и немало «передовых» католиков в ХХ–м делали или делают тот вывод, что ничего особенного и не было ни сказано, ни сделано на последней Вечере за исключением того немногого, что указано Апостолом или Евангелистами. В частности, те и другие думают, или думали, что ничем обрядовым или священным Тайная Вечеря не должна была отличаться от обыкновенной трапезы. Отсюда — хорошо известный вывод, против которого в столь справедливом негодовании восстала энциклика «Mediator Dei»: что идеальной Евхаристией, наиболее соответствующей своему первоначальному образцу, была бы та, которая по видимости не отличалась бы ничем от самой обыкновенной дружеской или семейной трапезы.

В действительности, как это часто бывает, эта предполагаемая первобытность — всего только романтическая фантазия. Наш теперешний светский обед менее всего похож на первую Евхаристию и последнюю Вечерю, когда Учитель, в последний раз вкушая вечернюю трапезу с учениками, ввел в это начальный элемент всех наших литургий. Действительно, современные исследования позволяют нам дать весьма точный ответ на вопрос, поставленный нами вначале. Можно сказать, что не только слова произносившиеся Господом, но и совокупность действий, говоря точно — обрядов, совершавшихся в ту ночь Им Самим и присутствующими, теперь нам вполне известны почти во всех подробностях. Этим знанием разрешается ряд проблем, казавшихся прежде неразрешимыми, как исторического характера, так и по истолкованию. Как мы увидим, им проливается яркий свет на происхождение христианского богослужения (не только евхаристической литургии в собственном смысле). Но этим же знанием совершенно разрушается мечта о будто бы безобрядовом первоначальном христианстве. Оно не оставляет ничего от иллюзии, укоренившейся у многих наших современников, все еще думающих, что приблизиться ко Христу и к Его прямым ученикам можно, удаляясь от нашей теперешней литургии и превращая её просто в братскую совместную трапезу.

Правду сказать, тут царит недоразумение, на которое мы уже указали мимоходом в одной работе, посвященной историческим основам литургического развития. В известном смысле, Тайная Вечеря несомненно была «братской совместной трапезой». Но то, что мы понимаем под этими словами, несоизмеримо с тем, что это означало для Христа и Его учеников. Понимаю, что мне возразят, что я тут останавливаюсь на внешности, имеющей второстепенное значение и связанной с местом и временем. Мне скажут, что важен «дух», который может оставаться тем же, когда оболочка, связанная с культурой данного времени, меняется. Но именно «дух» — как говорится — и составляет главное различие между «совместной братской трапезой» в XX веке и тем, что это могло быть в еврейской среде, как та, которую составляло общество учеников Христовых. Для нас, такое объединение за столом характеризуется так называемым «отсутствием формализма», т. е. того именно, от чего хотят уйти, отвергая теперешние литургические обряды. Но то, что отличало совместную трапезу учеников, это был ее глубоко (а не только поверхностно) обрядовый характер, который был ей присущ в силу ее высокого священного значения.