Книга Притчей Соломоновых — типичное произведение израильской литературы Премудрости (см. Введение к книгам Премудрости в № 4(7) нашего журнала. — Пер.). Ядро книги образуют два сборника: Притч 10–22:16 с надписанием Притчи Соломона (375 притч) и Притч 25–29, вводимый словами И это притчи Соломона, которые собрали мужи Езекии, царя Иудейского (128 притч). К этим сборникам присоединены более мелкие: к первому — Слова мудрых (Притч 22:17–24:22) и Сказано также мудрыми (Притч 24:23–34), ко второму — Слова Агура (Притч 30:1–14), за которыми следуют числовые притчи (30:15–33), и Слова Лемуила (Притч 31:1–9). Всему в целом предшествует длинное введение (Притч 1–9), в котором отец сообщает сыну мудрые предостережения и берет слово сама Премудрость. Книга заканчивается алфавитным стихотворением, похвалой добродетельной женщине (Притч 31:10–13).

Последовательность фрагментов лишена особой значимости; в греческом переводе она иная, а внутри отдельных частей притчи расположены вне сколько–нибудь продуманной связи. Следовательно, эта книга — собрание сборников, обрамленное прологом и эпилогом. Она отражает процесс литературного развития, о котором вкратце говорилось в общем введении к книгам Премудрости (см. № 4(7) журнала —Пер.). В обоих основных сборниках машал приводятся в своей изначальной форме; здесь содержатся только краткие сентенции, обычно — в виде всего лишь двучленного высказывания. В приложениях формулировки уже более пространны; в мелких числовых притчах (Притч 30:15–33, ср. Притч 6:16–19) вся соль представлена в виде загадки, известной с древнейших времен, ср. Ам 1. Пролог (Притч 1–9), прерываемый двумя обращениями персонифицированной Премудрости, и эпилог (Притч 31:10–31) — это искусно присовокупленные построения.

Последовательность в развитии формы соответствует порядку времен написания притч. Самая древняя часть — это два крупных сборника (глл. 10–22 и 25–29). Они приписываются Соломону, который, согласно 3 Цар 4:32, изрек три тысячи притчей и всегда считался величайшим мудрецом Израиля. Но если не принимать во внимание это свидетельство традиции, то весь тон книги в целом слишком внеличностен, чтобы можно было с уверенностью связать ту или иную из отдельных притч с именем царя. Но не подлежит сомнению, что книга в целом относится к его эпохе; притчи второго сборника были древними уже тогда, когда мужи Езекии собрали их ок. 700 г. до Р. Х. Оба больших собрания, основа книги, дали ей свои названия: вся в целом книга называется «Притчи Соломона» (Притч 1:1). Однако подзаголовки более мелких фрагментов указывают на то, что этот общий заголовок не следует понимать буквально; эти фрагменты содержат и творения анонимных мудрецов (Притч 22:17–24:34), и слова Агура и Лемуила (Притч 30:1–31:9). Даже если бы это были имена двух выдуманных арабских мудрецов, а не реальных лиц, они все же свидетельствовали бы об оценке иноземной мудрости. Яркое доказательство такого почтительного отношения дают некоторые из слов мудрых (Притч 22:17–23:11), выказывающие влияние египетского учителя мудрости жизни Аменемопа, писавшего в начале первого тысячелетия до Р. Х.

Речи в Притч 1–9 составлены по образцу «поучений» или «наставлений», — главного жанра египетской литературы о мудрости, но также и по образцу «советов отца своему сыну», которые недавно были найдены в одном из аккадских текстов Угарита. Даже персонификация Премудрости имеет свой литературный прообраз в Египте, где персонифицируется божественная «Маат» (основное понятие египетского учения о мудрости, обозначающее право, правоту, правильность, первопорядок). Но это — не рабское подражание; оно преломляется через самостоятельное своеобразие мышления Израиля. Тем самым основную часть текста (Притч 10–29) можно смело датировать допленной эпохой; время написания глл. 30–31 не столь ясно. Пролог, глл. 1–9, наверняка написан позднее, в нем прослеживаются точки соприкосновения с послепленной литературой, так что его можно отнести к V в. до Р. Х. В это же время вся книга, очевидно, и обрела свой окончательный облик.

Итак, за текстом книги кроются века мудрых размышлений; поэтому и можно проследить в ней нить развития учения. В обоих более древних сборниках господствует тон человеческой и светской мудрости, удивляющий христианского читателя. Однако уже здесь примерно одна притча из семи носит религиозный характер. Здесь излагается практическое богословие: Бог вознаграждает стремление к истине, любовь к ближнему, чистосердечие, скромность и карает противостоящие им пороки. Причина и связующее звено всех этих добродетелей — Премудрость, плод Ягве (Притч 15:16,33; 16:6; 22:4); только Ягве — Тот, Кому следует довериться (Притч 20:22; 29:25). Первая часть предлагает одни и те же советы от имени и человеческой, и религиозной мудрости; в ней подчеркиваются те грехи, которые более древнее учение о Премудрости обходило молчанием: прелюбодеяние и общение с чужой женщиной (Притч 2:16 сл.; 5:2 сл.; 15 сл.). В эпилоге показано весьма высокое уважение к женщине. Впервые связное учение о Премудрости, о ее ценности, о ее роли руководительницы и советчицы в делах дается прежде всего в прологе. Когда Премудрость сама берет слово, она прославляет себя и определяет свое отношение к Богу, в Котором пребывает от века и Которому сопутствует при сотворении мира (Притч 8:22–31). Здесь перед нами — первый текст о персонифицированной Премудрости.

Хотя учение книги Притч Соломоновых превзойдено откровением Иисуса Христа, Премудрости Божией, но некоторые из ее высказываний прямо предваряют этическое послание Евангелия. Стоит также подумать о том, что истинная религия распространяется только на почве истинной человечности, и о том, что коль скоро Новый Завет столь часто обращается к этой книге (14 цитат и примерно двадцать использований мотивов), то это для христианина — знак того, что ему следует со вниманием отнестись к мыслям древних мудрецов Израиля.

Книга Екклесиаста, или Проповедника

Надписание этой небольшой книги гласит: «Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». Слово Екклесиаст (ср. 1:2,12; 7:27; 12:8–10) — это не собственное имя, а родовое понятие, иногда употребляемое с артиклем [8] . Согласно самому правдоподобному из объяснений, речь идет о названии служителя, говорящего в собрании верующих, которое по–еврейски называется qahal, по–гречески ™kklhs…a , откуда и обозначение Ecclesiastes в Вульгате (и в Септуагинте — Пер.), то есть о проповеднике в собраниях общины, либо — что также возможно — об учителе, «собирателе» кружка учеников. Он называется «сыном Давидовым» и «царем в Иерусалиме» (ср. 1:12) и, хотя его имя и не проставлено, наверняка отождествляется с Соломоном, на что явственно намекает текст Еккл 1:16 (ср. 3 Цар 3:12; 5:5,7,12; 10:7–9) или Еккл 2:7–9 (ср. 3 Цар 3:12; 10:23). Но такое указание — всего лишь покров автора, ставящего свои размышления под защиту имени известнейшего из мудрецов Израиля. Ни язык книги, ни содержащееся в ней учение, о котором нам еще предстоит говорить, не позволяют отодвигать время ее написания в эпоху до плена. Зачастую оспаривается принадлежность книги одному автору; дело пытаются представить таким образом, как будто в ее тексте просматриваются два, три, четыре и даже до восьми различных творческих почерков. Сейчас от такого раздробления все более и более отходят, так как оно представляет в ложном свете жанр и мировоззрение книги и реально противоречит целостности ее стиля и словаря. Но «выпустил в свет» книгу ученик автора, добавивший от себя стихи Еккл 12:9–14.

Как и в других книгах Премудрости (Иова, Иисуса, сына Сирахова, не говоря уже о Притчах Соломона), мысль здесь растекается, подхватывается как бы заново и варьируется. В книге отсутствует жесткая структура, но она — вариации на единую тему ничтожности человеческих деяний, как это и сказано открыто в начале и в конце (Еккл 1:2; 12:8). Все обманчиво: знание, богатство, любовь, и даже сама жизнь — всего лишь следование событий вне связи и вне значимости (3:1–11); в конце — старость (12:1–7) и смерть, равно настигающая мудрых и глупцов, богатых и бедных, животных и людей (3:14–20). Екклесиаст поднимает тот же вопрос, что и Иов: получают ли добро и зло воздаяние на земле? И ответ Проповедника отрицателен, как и ответ Иова, ибо опыт вступает в противоречие с традиционными ответами (7:25–8:14). Но только Проповедник находится в добром здравии и не ищет, как Иов, причин страдания, — он констатирует зыбкость счастья и черпает утешение в тех скромных радостях, которые в состоянии предоставить сей мир (3:12–13; 8:15; 9:7–9). Или, лучше было бы сказать, он пытается утешаться, потому что с начала до конца так и остается в неудовлетворении. Его мучает тайна инобытия, — и он не в состоянии найти решения (3:21; 9:10; 12:7). Тем не менее он — человек верующий, и даже если претыкается о случайность происходящего, направляемую Богом, то говорит, что Бог не нуждается в оправдании (3:11,14; 7:13), что страдания из Его рук следует принимать как радости (7:14), что нужно хранить верность заповедям и блюсти страх Божий (5:6; 8:12–13).

Ясно, что это учение никоим образом внутренне не завершено. Но стоит ли, исходя из этого, распределять его отдельные элементы среди многих авторов, взаимно противоречащих или исправляющих друг друга, или же, скорее, не следует ли возвести разнородные фрагменты к некоему неверному, колеблющемуся сознанию, соприкоснувшемуся с бездонной тайной и не владеющему средством для ее разъяснения? Ведь Екклесиаст, как и Иов, может получить ответ только в посмертном воздаянии.

Книга оставляет впечатление произведения переходного этапа. Традиционная уверенность поколеблена, но на ее место еще не заступило ничего определенного. Делались попытки усмотреть в этой переходной стадии иудейского мышления чуждые влияния, сказавшиеся и на Проповеднике. Однако часто выдвигающиеся как аргумент параллели со стоиками, эпикурейцами и киниками, с учением которых он–де мог ознакомиться, путешествуя по эллинистическому Египту, не играют сколько–нибудь значительной роли. Ни одна из этих предполагаемых параллелей не обладает решающим значением; мышление автора остается весьма далеким от духовного мира греческих философов. Скорее можно обнаружить зримые связи с египетской поэзией, с такими ее произведениями как «Разговор уставшего от жизни со своей душой» или с «Песнями арфиста», или, наконец, с месопотамской литературой о мудрости и с эпосом о Гильгамеше. Но невозможно доказать непосредственного влияния ни одного из этих произведений. Соприкосновения ограничиваются темами, которые к тому же отчасти очень древние и относятся к общему для древнего Востока кругу проблем, связанных с мудростью. У Екклесиаста — собственное мнение по поводу этого наследия прошлого, о чем и говорит издатель его творения (Еккл 12:9).

Проповедник — еврей из Палестины, вероятно — из самого Иерусалима. Он пишет на позднем варианте еврейского, насыщенном заимствованиями из арамейского, и употребляет два персидских слова. Это заставляет датировать книгу довольно поздним временем после плена, но до начала II в. до Р. Х., когда она была использована Иисусом, сыном Сираховым; фрагменты книги Екклесиаста, найденные в пещерах Кумрана, палеографы относят приблизительно к 150 г. до Р. Х. Наиболее вероятное время написания — III в., время, когда в Палестину, находившуюся под властью Птоломеев, проникло влияние эллинистической образованности, но еще не возникало ни протеста верующих, ни надежд эпохи Маккавеев.

Книга являет собой лишь одну ступень религиозного развития и не может рассматриваться отдельно ни от предшествующих, ни от последующих. Благодаря тому, что она говорит о недостаточности древних представлений и, подчеркивая противоречия, понуждает обратиться к загадке человека, она взывает к высшему Откровению. Она учит, что земные блага — вещь преходящая, которой не стоит увлекаться, и, поскольку отрицает счастье богатых, готовит мир к откровению о том, что блаженны нищие… (Лк 6:20).

Песнь песней