Теперь должен я приступить к самой похвале, посвятив слово самому Богу Василия, чтобы и Василия не оскорбить похвалами, и самому мне не стать гораздо ниже других, хотя все мы равно отстоим от Василия и то же пред ним, что пред небом и солнечным лучом взирающие на них.

Если бы видел я, что Василий величался родом и происшедшими от его рода, или чемлибо совершенно маловажным, но высоко ценимым у людей, привязанных к земному, то, при перечислении всего, что мог бы сказать я к чести из времен прошедших, явился бы у меня новый список героев, и я ни в чем не уступил бы преимущества историям, то сам имел бы то преимущество, что стал бы хвалиться не вымыслами и мифами, а действительными событиями, свидетели которых многочисленны. Ибо о предках его с отцовой стороны представляет нам Понт множество таких сказаний, которые ничем не маловажнее древних понтийских чудес, какими наполнены писания историков и стихотворцев. А почтенные каппадокияне – эта и мне родная сторона, не меньше отличающаяся благородными юношами, как и хорошими породами коней, представят много такого, по чему и род его матери можем сравнять с отцовым. Да и в котором из двух родов или чаще, или выше примеры военачальства, народоправления, могущества при царских дворах, также богатства, высоты престолов, гражданских почестей, блистательного красноречия? Если бы захотели мы говорить о них, что можно, то оказались бы ничего не значащими для нас поколения Пелопса, Кекропса, Алкмеона, Аякса, Иракла и другие знаменитейшие в их древности. Иным нечего сказать прямо о собственных делах, потому прибегают к неопределенности, к какимто демонам и богам, и в похвалу предков приводят мифы, в которых наиболее достойное уважения не вероятно, а вероятное оскорбительно. Но поскольку у нас слово о муже, который рассуждает, что о благородстве надобно судить по личным достоинствам, и что мы должны изображать себя чертами не от других заимствованными, когда и красоту лица, и доброту краски, и высокую или низкую породу коня оцениваем по свойствам вещи самой в себе взятой, то, упомянув об одном или о двух обстоятельствах, касающихся его предков и наиболее близких к его роду жизни, о которых и сам он с удовольствием бы стал слушать, обращусь к нему самому.

Каждое поколение и каждый член в поколении имеет какоелибо свое отличительное свойство, и о нем есть более или менее важное сказание, которое, получив начало во времена отдаленные или близкие, как; отеческое наследие переходит в потомство. Так и у Василия отличием отцов и материнского рода было благочестие, что покажет теперь слово.

Настало гонение, и из гонений самое ужасное и тягостное; говорю об известном вам гонении Максимина, который, явясь после многих незадолго до него бывших гонителей, сделал, что все они кажутся перед ним человеколюбивыми, – такова была его дерзость, и с таким упорством старался он одержать верх в нечестии! С ним препирались многие из наших подвижников, и одни подвизались до смерти, а другие едва не до смерти, для того только оставленные в живых, чтоб пережить победу и не окончить жизни вместе с борьбою, но служить для других побудителями к добродетели, живыми мучениками, одушевленными памятниками, безмолвною проповедью. В числе многих известных были и предки Василия по отцу; и как; они прошли весь путь благочестия, то время это дало прекрасный венец их подвигу. Хотя сердце их было готово с радостью претерпеть все, за что венчает Христос подражавших собственному Его ради нас подвигу, однако же они знали, что и самый подвиг должен быть законным. А закон мученичества таков, чтобы, как щадя гонителей и немощных, не выходить на подвиг самовольно, так;, вышедши, не отступать, потому что первое есть дерзость, а последнее – малодушие. Поэтому, чтобы и в этом почтить Законодателя, что предпринимают они? или, лучше сказать, куда ведет их Промысел, управляющий всеми их делами? Они убегают в один лес на понтийских горах, а таких лесов у них много, и они глубоки и простираются на большое пространство; убегают, имея при себе весьма немногих спутников в бегстве и служителей к пропитанию. Другие станут удивляться, отчасти продолжительности бегства, которое, как говорят, было весьма долговременно, длилось до семи лет, или даже несколько больше, отчасти роду жизни для людей, живших в довольстве, скорбному и, как вероятно, непривычному бедствованию их на открытом воздухе от стужи, жары и дождей, пребыванию в пустыне, вдали от друзей, без сообщения и сношения с людьми, что увеличивало злострадания видевших себя прежде окруженными многолюдством и принимавших от всех почитание. Но я намерен сказать нечто такое, что и этого важнее и удивительнее и чему не поверит разве тот один, кто не почитает важными гонений и бедствий за Христа, потому что плохо их знает и понимает весьма превратно.

Мужественные подвижники эти, утомленные временем и простой пищей, пожелали иметь чтонибудь и к услаждению. Впрочем, не говорили, как израильтяне и не роптали, подобно бедствовавшим в пустыне, после того как бежали из Египта, и говорившим, что лучше пустыни дли них Египет, который доставлял несчетное множество котлов и мяса, а также и всего прочего, чего нет в пустыне (Исх. 16, 3); потому что кирпичи и глина, по неразумию, были тогда для них ни во что. Напротив того, сколько они были благочестивее и какую показали веру! Ибо говорили: «что невероятного, если Бог чудес, Который богато пропитал в пустыне народ странствующий и спасающийся бегством, поливал дождем хлеб, посылал птиц, подавал пищу, не только необходимую, но и роскошную, разделил море, остановил солнце, пресек течение реки (а к этому присовокупляли они и другие дела Божий, потому что в подобных обстоятельствах душа охотно припоминает древние сказания и воспевает Бога за многие чудеса Его), что невероятного, продолжали они, если этот Бог и нас, подвижников благочестия, пропитает ныне сладкой пищей? Ибо много зверей, которые, избежав трапезы богатых, какая и у нас бывала некогда, скрываются в этих горах, много птиц годных в пищу летает над нами, которые желают их. И неужели они неуловимы, если Ты только захочешь?» – Так они взывали к Богу, и явилась добыча, добровольно отдающаяся в руки пища, самоприготовленное пиршество. Откуда вдруг взялись на холмах олени? И какие рослые, какие тучные, как охотно спешащие на заклание! Можно было даже догадаться, что они негодуют, почему не были вызваны прежде. Одни манили к себе ловцов, другие следовали за ловцами. Но их ктонибудь гнал или понуждал? – Никто. Не бежали ли они от коней, от псов, от лая и крика, от того, что все выходы, по правилам ловли, захвачены были молодыми людьми? Нет, они связаны были молитвою и праведным прошением. Известна ли кому подобная ловля в нынешние или прежние времена? И какое чудо! Ловцы сами были распорядителями лова, нужно было только захотеть им, и что нравилось, то взято, а лишнее отослано в дебри до другой трапезы. И вот внезапные приготовители пищи, вот благолепная вечеря, вот благодарные сотрапезники, имеющие уже начало исполнения надежд – в настоящем чуде! От этого стали они ревностнее и к тому подвигу, за который получили такую награду.

Таково мое повествование! Теперь ты, гонитель мой, удивляющийся легендам, рассказывай мне о богинях – звероловицах, об Орионах и Актеонах – несчастных овцах, об олене, заменившем собою деву[1], рассказывай, если честолюбие твое удовлетворится и этим, что повествование твое примем не за легенду. А продолжение сказания весьма гнусно, ибо какая польза от такой замены, если богиня спасает деву, чтобы она научилась убивать странников, в воздаяние за человеколюбие научившись бесчеловечности?

Рассказанное мною происшествие есть одно из многих, и оно, как рассуждаю, одно стоит многих. А я описал его не с тем, чтобы прибавить нечто к славе Василия. Море не имеет нужды, чтобы вливались в него реки, хотя и вливается в него множество самых больших рек, так и восхваляемый ныне не имеет нужды, чтобы другие привносили чтонибудь от себя к его светлой славе. Напротив, мне хотелось показать, какие примеры имел он перед собою с самого начала, на какие взирал образцы, и сколько их превзошел. Если для других важно заимствовать нечто для своей славы у предков, то для него важнее, что, подобно реке, текущей назад, от себя присовокупляет многое к славе отцов.