Из опыта судебной риторики христианами были заимствованы способы логического и наглядного доказательства: «Если христиане не ходят на гладиаторские бои, то как они могут совершать убийства сами? Какой же человек, верующий в воскресение, согласится сделаться гробом тех, которые имеют воскреснуть?»[57] (речь идет о том, что христиан нельзя подозревать в каннибализме). Логический принцип используется и в догматических рассуждениях: «Если Бог в первоначальном творении создал не существовавшие тела человеческие... то Он и разрушившиеся какимлибо образом воскресит с такою же легкостию»[58]. Юридический подход особенно характерен для Тертуллиана: он даже привносит юридические термины[59]. Подобная аргументация станет позднее классической для христианского Запада.

Показательными в связи с оценкой влияния античного традиционализма являются рассуждения Афинагора Афинского, касающиеся апологетических принципов: «Тот, кто занимается исследованием этих предметов, должен иметь двоякого рода доказательства: одни (непрямые) – в защиту истины, а другие (прямые) – в подтверждение истины; одни в защиту истины против неверующих или сомневающихся, а другие в подтверждение истины для благомыслящих. Желающие рассуждать об этих предметах должны всегда иметь в виду, что именно нужно в тот или другой раз, и с сим сообразовывать свои доказательства, и сам порядок раскрытия их приспособлять к потребности»[60]. Приведенная цитата необычна для восточной литературы, но вполне традиционна для западной, и является всего лишь перенесением на новую почву риторической теории. Это уже не стихийная проповедь (как у восточных пророков) – проповедь, которая обязательно должна быть произнесена «здесь и сейчас» в силу сверхчеловеческого императива; и даже не осознание собственного миссионерского опыта (как у апостола Павла). Здесь появляется теоретизация, абстракция, рефлексия, основанная на коллективном опыте.

Возникает и новый жанр, не характерный для склонной к монологизму восточной традиции, – диалог. И в этом также заслуга античной культуры, имеющей большой литературный и внелитературный опыт в состязаниях. Если в ветхозаветном тексте иногда встречается тенденция к внутреннему диалогу, размышлению, а у апостола Павла появляются полноценные диатрибы, то раннехристианские апологеты используют уже традиционные античные диалоги с собеседниками.

Классическим цицероновским диалогом является «Октавий» латинского апологета II в. Минуция Феликса, в котором рисуется спор между язычником Цецилием и христианином Октавием. В «Октавии» представлена не только точка зрения христианина, но и взгляды соперника (язычника), что вполне традиционно для античного спора, но уникально для восточной традиции. Такой же характерной чертой древнеримского диалога является наличие судьи, роль которого в «Октавии» выполняет автор повествования. Стоит отметить, что в указанном произведении встречаются описания природы, не несущие никакой внелитературной нагрузки и потому нехарактерные для христианских текстов: «Мы прошли город и вышли на открытый морской берег. Легкие волны, набегавшие на песчаные края берега, как будто углаживали их для прогулки; море всегда волнующееся, даже и во время безветрия, всплескивало на землю если не седыми, пенистыми волнами, то легкими, колеблющимися струями»[61]. Среди других диалогов можно упомянуть «Разговор с Трифоном» Иустина Философа[62], в котором автор отстаивает христианское вероучение в споре с известным в то время иудейским мудрецом.

В христианский текст проникают ирония и сарказм, чуждые восточной традиции. В «Осмеянии языческих философов» Ермия встречается следующее описание различных философских взглядов на природу человека: «То я бессмертен и радуюсь; то я смертен и плачу; то разлагают меня на атомы... то... меня делают зверем или превращают в рыбу, и я делаюсь братом дельфинов. Те любители мудрости превращают меня во всякого рода животных. Я плаваю, летаю, парю в воздухе, пресмыкаюсь, бегаю, сижу. Является, наконец, Эмпедокл и делает из меня растение»[63].

Уже на раннем этапе развития христианской публицистики начинает проявляться стилистическое различие между западными и восточными авторами. Анализируя творчество латинских авторов (Минуция Феликса, Тертуллиана, Иеронима Стридонского, Августина Аврелия), исследователи указывают на характерную повышенную экспрессивность речи, не свойственную восточным апологетам. Современный российский патролог А.И. Сидоров отмечает «некоторую перенасыщенную экзальтированность и легкий налет сентиментальности... вообще чуждые духу грековосточного монашества»[64]. Среди ранних христианских авторов особой экспрессивностью отличался Иероним Стридонский (не ранее 346 – 391). Английский патролог XIX в. Ф. Фаррас говорит: «Он не мог держаться вне области полемики, которая жестоко волновала его»[65]. Вот как Иероним описывает, к примеру, своего оппонента – одного римского монаха: «Прекрасный монах, жирный, лоснящийся, одетый в белое и всегда выступающий гордо, как какойнибудь жених»[66].

Однако влияние восточного традиционализма остается. В основном оно проявляется во внелитературной обусловленности раннехристианских текстов. Риторика, какие бы практические цели она ни преследовала – судебные, совещательные или эпидейктические (по делению Аристотеля[67]), всегда оставалась искусством, имеющим собственную эстетическую ценность: отсюда особые требования к ритмическому рисунку речи, произношению, стилю. Для христианских ораторов акценты на литературную ценность не были характерны; их интересовала в первую очередь действенность выступления, его способность убедить аудиторию. «Какую пользу принесет мне тот, кто в трагедии Эврипида беснуется и разыгрывает лицо матереубийцы?» – восклицает Татиан[68]. Ключевым в этой фразе является слово «польза». Для христианина театр бессмыслен, потому что он не приближает человека к Богу – и в этом проявляется христианский прагматизм, унаследованный из восточной традиции.