«Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора…»

Что значат эти слова? Почему «в этот день»? Потому что Церковь верит, что события прошлого, великие события жизни Христа вырываются из потока времени. Поэтому мы поем на Рождество: «Дева днесь Пресущественнаго рождает…» Дева родила Его не две тысячи лет назад, хотя так и было на самом деле, а рождает сегодня, для нас это актуально сегодня. В этом торжество: здесь, сегодня это происходит. Поэтому актуализация оправдана, одухотворена и позволяет многое видеть тем из нас, кто, как доктор Живаго, герой романа, открывает, оживая после обморока, Его Завет, Завет Христа. Ведь все мы живем как в обмороке и, слушая слова Христа, можем очнуться, когда приходит Воскресение.

Пастернак дерзает сказать прямо, от лица Христа, внутреннее чувство поэта позволяет ему это:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Образ снова взят не из библейской истории, а из того, что Пастернак подглядел, скажем, на Волге или еще на каких–то реках, где сплавляют бревна. Но он увидел в этом символ истории: столетья плывут ко Христу, являющемуся их стержнем.

Человек другой культуры, Чингиз Айтматов поражает нас еще большей смелостью. Ибо Пастернак вырос на библейской и европейской культуре, в музыке, поэзии, литературе, философии, а Чингиз Айтматов провел суровую юность в совершенно ином культурном климате — мусульманском, в тяжких условиях: отец его был репрессирован, и сам он занимался не музыкой, не философией, как Пастернак, а был зоотехником, это мало способствует занятиям литературой. Для вас, горожан, это звучит не совсем понятно, но я проходил в свое время ветеринарию, поверьте мне, это малоромантическое занятие.

Айтматов затронул в своем творчестве глубокие нравственные катастрофы нашего общества, и это ставит его в один ряд с ведущими российскими писателями, в русло традиции, которой двести–триста лет. Он пишет не для того, чтобы написать, как скажем, Флобер, который часто писал для того, чтобы написать, потому что сказать ему было особенно нечего, он мог только что–то рассказать… Между тем Айтматов создает совсем новый мир. Он знакомит нас с миром природы, упорно уничтожаемой в наше столетие, он входит в детскую душу, в романе «Плаха» он ставит апокалиптическую, я бы сказал, для нас тему наркомании. Это вам не алкоголизм. Чтобы стать алкоголиком, надо «поработать», а наркоманом можно стать с одного раза, такова психофизическая природа человека.

Этому миру отбросов, черных людей он хочет противопоставить носителя добра. И все трагично. Какой–нибудь Николай Островский повел бы туда, к этим гонцам в Среднюю Азию, юного идейного большевика типа Павки Корчагина, который попытался бы вылавливать их и истреблять. Но Айтматов прошел другую школу, он уже знает, что ни к чему хорошему такое не приводит. Ему захотелось найти какую–то новую точку отсчета для новой шкалы, и, будучи человеком в общем внерелигиозным, он обратился к христианской традиции.

Его спрашивали, почему именно христианской, ведь он мусульманин по культуре. Он ответил, что христианство в духовном и нравственном смысле лидирует сегодня в мире. Он признал это как объективный факт и захотел изобразить современного Христа. Я не могу сказать, что мне лично образ студента Авдия импонирует. Конечно, он напоминает мне скорее князя Мышкина в современном варианте. Достоевский хотел сделать князя Мышкина новым Христом. Это не получилось. Христос Евангелия — другой.

В чем трагедия Авдия? Этот юноша скорее похож не на православного, а на баптиста. У нас баптисты — самые рьяные христианские проповедники, что вызывает глубочайшее уважение и симпатию, но в силу ряда причин они не ищут общего языка с окружающим миром, а бьют сразу напропалую. Кто их услышал — хорошо, кто нет — нет. И герой романа Айтматова настолько чужд среде уголовников, что говорит с ними, как на китайском языке, диалога никакого нет, это пустое занятие, попытка с негодными средствами. Осуждать героя нельзя, такие люди есть, я их видел. Авдий — не вымысел. Но на Христа он не похож. Хотя Айтматов вовсе не ставит между ними знак равенства, но параллель явно проводится: Христос стоит перед Пилатом, который Его не понимает. Но на самом деле между Пилатом Айтматова и Христом Айтматова гораздо больше понимания, нежели между бедным Авдием и этими уголовниками. Здесь просто бездна лежит, и разговор состояться не может.