Спустя несколько лет мы приняли к себе жить в соседство, по его убедительной просьбе, мещанина, старика такого, что вседневно до бесчувствия пьянствовал, но пообещал, живя при нас, ни когда не прикоснуться к вину; мы, слыша такое его обещание, помыслили: ежели его не принять и он от пьянства умрет, то на нас душа его взыщется. И чтоб не препятствовать нам, он особо себе келию построил. Господь Бог так укрепил старика во всё время жития его с нами и даже до кончины его, что он нисколько не пил вина. Потом вскоре и другого приняли старика купца, который и в доме своем жил богоугодно, при нас же ещё воздержнее свое житие проводил. много раз, говея, по пять дней не ел; у тому же был смирен, послушлив и благонравен, и мы радовались такому соседству. Видя, что уже несколько гласнее житие наше сделалось, мы, по согласию старца моего, решили, чтоб я отошел от них и построил келию за пять верст далее, в таком месте, которое со всех сторон было неудободоступное. Старец же мой Василиск остался при них жить, чтобы направлять стариков по иноческим правилам, к тому же от старости он был слаб и немощен. Поэтому из моего удаленного места я приходил к ним на праздники, но и Старец иногда приходил ко мне; но сколь желательно и любезно для меня было его посещение, в точности описать не могу, ибо назначенного им дня ожидаю словно какого торжественного дня, встречаю с радостными слезами: обнимемся, после благодарения Богу, преискренно дружественным образом; слова его сладят сердце мое, все его советы непреложными почитаю; поэтому все мои предприятия и всякие мнения предаю на его рассуждение, и что в прошедшие дни происходило с ним и со мною, друг другу в тонкости объясняем, и потом, советовались на предбудущие дни, как и в чем соблюдать себя и коим рукоделием заниматься, и какое учреждение в трапезе наблюдать. И так он утвердя меня, провожал время в некоем занятии, и по отправлению обычного богомоления по приличию дня вместе трапезовали; по приходу же часа к отхождению ему от меня, тогда так же с самольющимися слезами провожал его с истинной сердечной печалью на дальнее расстояние, разлучившись же с ним и идя назад, не могу идти просто обычно, но от любви и веры моей к нему убеждаю себя, да моими недостойными ногами не ступаю по его следу, веруя, яко бы он будет мне на вспоможение. Возвратившись и вошедши в келлию мою, тогда кои вещи держимы были его руками, целую оные, возводя мысленно к нему мою горящую о Бозе любовь.

Много раз ночью словно сам он будил меня, особливо в те часы, когда должно на молитву вставать, и так явственно как бы слышу и походку его, голос же точно его чистый вне келии явственно молитву творит, “Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас”. Услышав его голос, вдруг пробуждаюсь и чувствую себя бодрым, словно в то время я и не спал; и часто отвечал “Аминь!”, думая по истине, что старец мой пришел и стоит вне келии. И много раз бросался дверь отворять ему; но, вслушавшись, вижу, что нет никого, и так почти всегда после излишнего моего сна, когда в должное время сам не пробуждаюсь, молитвенный голос будил меня, и насколько я уже привык к такому подобию его голоса, что когда пробужусь, то сам себе и говорю: “То не старец мой пришел, то ангел его возбуждает меня в таком дружелюбии». Я моё житие с ним провождал более тридцати лет.

Два раза, однако, было такое на обоих нас искушение, что чуть один от другого не разлучились навсегда. Вначале сами недоумевали, отчего стали друг с другом не согласны, и оба не находили праведной и уважительной причины, по которой следовало бы нам разлучиться друг от друга, и оба познавали, что это наваждение от неприязненного духа происходит. Cиe уразумевши, Божиею помощью старались другого себе предпочитать, говоря друг другу: “Ты оставайся на сем месте, а я в иную сторону переселюсь, чтобы ты чрез то примирился и был спокоен”. И за такое с обеих сторон одного к другому уважение наше и смирение, вскоре возвратилось прежнее истинное усердие и любовь друг к другу, и после оного несогласия многие лета проводили в совершенно неразрывном согласии.

Когда же я от них переселился на расстояние в пять верст, тогда старец мой решился в сердце своем не есть молочного, ни рыбы никогда. И до того со мною за это не согласовался, что даже пришел в великое негодование на меня, и навсегда хотел меня оставить и удалиться в иную страну за то, что я не благоволил к такому его предприятию, рассматривая, что чрез его отказ от сей пищи может происходить между нами всегдашний спор и нecorлacиe. Посему от житий и слов св. отцов заимствуя, предлагал старцу увещание, стараясь удержать его от такого намерения, и Божиею помощью на все его слова и мнения более трех ответов для памяти написал доказательных о неполезном его предприятии и ему на рассмотрение предлагал много раз, говоря, что за малое вкушение молочного и рыбного не будет осужден и управление собою неразрывно с умствованием и преданием св. отцов угоднее будет Господу Богу, нежели тогда, когда станем не согласоваться между собой и разнствовать от устава церковного, коим предано есть молочное в честь и славу великого праздника или на возражение и в сопротивление еретичествующим; и так Божиею помощью склонил его, с совершенным умирением совести, не разнствовать со мною. И такое смущение и прение продолжалось между нами более полугода, и после сего помог нам Господь Бог во всю жизнь нашу до кончины старца пребывать друг с другом в неразрывном, единодушном, чистосердечном дружелюбии.

Однажды был я в городе Кузнецке, и одна вдова, мещанка Онисия Конюхова, не знаю почему, с великим усердием прибегла ко мне, прося, чтобы я потщился о её спасении, говоря, что в здешней стране монастырей нет, а в Россию ей ехать далеко; обещая не препятствовать моему житию пустынному, но только чтоб я дал ей правило и, по временам посещая её, вразумлял об иноческом пребывании. Услышав такое предложение, я говорил ей о неудобности посещать её в городе и сказал ей: «Я со старцем моим посоветуюсь». Он же, любовен будучи и желая всем спастись, сказал мне: “Слава Богу, что нашлась такая, домогающаяся о спасении своем; может быть, и другие присоединяться к ней в богоугодном её намерении, особливо потому, что в сей стране нет таких, которые бы безмолвно в Боге иночески жили”. И велел мне сказать ей, чтобы переселилась в ближнюю деревню, стоящую при реке Томь, тогда будет удобно не пешком, а в лодке их посещать. Услышавши это, она охотно согласилась; потом же вскоре, по предречению старцеву, узнавши это, и другие девицы к ней присоединились. Захотелось мне выстроить для жительства их дом; возвестив об этом окрестным жителям, и пришло более сорока человек, и в тот же самый один день построили и покрыли без всякого платежа; так же для обнесения оградою более тридцати человек пришли и также в один день оградою оградили без платежа.

Живущим же сестрам в устроенном доме, Старец мой, рассматривая, за нужное признал чаще их посещать: или нужно для устроения порядка, или для наставления, как жить им по правилам иноческим. Поэтому посылал старец Василиск и меня к ним по временам, напутствуя меня наставлением и назначая время, сколько пробыть у них, иногда на два или на три дня. Однажды быв у них, мне нужно было для некоторых потреб пойти от них к Старцу и опять вскоре к ним возвратиться; время же было хотя и зимнее, но погода воздушная была теплая, для скорейшего же возвращения испросил у знакомого нам жителя лошадь. И переменилась погода, и был холод и мороз великий; возвращался же от Старца к сестрам, увидел в оном пролив, чрез которой был проезд, умножившуюся воду от теплой погоды, равно с берегами наполнено водою и в ту только ночь от сильного мороза крепко замерзло. Тут я много размышлял и сомневался переехать, но, пробуя лед, показывался довольно толст и крепок, и так, возлагаясь на благословение и молитвы Старца моего и сестер моих, сошел с воза, чтобы было легче, и пошел позади воза. И, не более двух саженей от брега отъехавши, проломилась лошадь, и воз на воде всплыл, так же и я обрушился весь в воду. Тогда ухватился за воз и не знал, что делать, совершенно отчаялся в жизни моей, так как обратиться взад невозможно из-за окруженного льда, к тому же и боялся из рук моих отпустить воз, не надеясь ногами дна достать, смотря на лошадь, всю до главы погруженную в воде, а далее идти ей или плыть не могущую из-за цельного и крепкого льда пред нею неразломанного. Тут я стал себя ободрять, чтоб не оробеть, и дабы робостью не лишить себя жизни, начал помышлять, что Бога ради поехал во служение сестрам, и так, как бы быв вне себя, так размышляя и держась за воз, ожидал, какой конец последует, не надеясь в живых быть. Но вдруг сверх чаяния лошадь сама собою, не терпя более, поднялась на дыбы, и вдруг на лед пред собою бросилась, и так своим падением разламывала пред собою стоящий лед, хотя сама и вся погружалась в воду и об лед больно ударялась, но видя она успех свой, что подается вперед, стала дерзновеннее и чаще подыматься и бросаться на лед. И так от начала берега до другого весь пролив проломала более 30 сажен и на берег вылезла. Тут я от всего сердца моего благодарил Господа Бога, что еще не дал мне погибнуть потоплением и вразумил держаться за воз, ибо если б отстал от воза, а ногами не достал дна, неизбежно должен бы был погрузиться весь в воде и остаться под льдом. Видя же как себя, равно и лошадь, от хлада дрожащих, того ради не медля поехал, сам же бежал за возом, но все платье стало на мне замерзать и сделалось как деревянное, а потому более пешеходно идти невозможно было, и так сев на воз и приехал к сестрам, несильно от мороза и холодного ветра озяб, так как ветер и хлад сквозь обледеневшее платье не мог продувать, и благодатью Божиею не только не поскорбел, но и чувствовал радование мирное в сердце моем, что такое сестер ради подъял.

Рассматривая же многие неудобства для их жительства в том месте, сестры за нужное почли куда-нибудь в упраздненный монастырь переселиться. Того ради дали они мне написанное от них прошение приличествующее ко всем Преосвященным, и с оным прошением я во-первых явился к Тобольскому Архиепископу. Он же, благосклонно выслушав от меня объяснение, согласился дать в своей епархии в городе Туринске заштатный опустелый монастырь; но как он почитался мужским, и того ради Преосвященный и советовал мне самому просить во Святейшем Синоде, объявляя на то соизволение его Архипастырства. И с таким напутствием от Преосвященного приехал в Санкт-Петербург, явился ко всем членам Святейшего Синода, и от всех их на то получил согласие. Министр же духовных дел князь Голицын приял весьма благоприятственно и обнадежил непременно оный монастырь превратить в женский и по желанию сестер отдать в мое управление. И так по докладу Его Императорскому Величеству, указом из Святейшего Синода обращен в женский монастырь, и отдан в мое попечение и насмотрение.

Такое же беспримерное мне вручение и уважение к Старцу моему сотворено, так как добродетельное и о Бозе подвижное постническое Старца моего житие, и известно было многим; и поскольку он смирялся и укрывался в лесах и пустынях, тем более был вожделен для всех, и имя его было славно и похваляемо для всех. А посему и князь Голицын, бывший тогда Министром духовных дел, наслышан будучи о богоугодном его житии, уважал и любил моего Старца, хотя лично и не знал его. Видя же, что многие лета живу при нем неотлучно и единодушно, имея его своим наставником, а он имеет меня другом преискренним, посему князь являл и мне особенную благосклонность и доверенность, ибо когда я, объясняя, просил для жительства сестрам моим сего монастыря, а сестры просили о вручении мне попечение и управление над оным, то князь спросил только, жив ли мой Старец и благоволит ли он на сие дело. И как только я показал ему на бересте Старца моего рукою написанное мне свое благословение стараться о сем деле и что он не только благоволит на оное, но даже и просит Бога об успехе, князь же, взявши от меня сию написанную от старца бересту и прочтя, сказал, что все будет сделано. Также и все благотворители вспомоществовали и снабжали меня потому более, что со Старцем живу столько лет и Старец мой благоволит мне на сие богоугодное заведение для спасения сестер; и не только благоволит, но и убеждал меня на сие — печься о сестрах; а сестер всех увещевал и утверждал не отставать от меня. Все же мои обеты, сотворяемые с сестрами, и всякие распоряжения и заведения были с советом и по соизволению Старца моего.

Когда же долженствовало мне переселиться с сестрами в данный им монастырь, и ради устроения монастырского, и при них жительствовать, тогда, хотя и весьма Старцу моему было прискорбно расстаться со своим пустынным спокойным житием, но зная мою к нему веру и любовь и видя возложенную на меня трудную обязанность, и нужно мне его вспомоществование, того ради рушился неразлучно быть со мною; к тому ж, видя и сестер, усердственно к нему расположенных, и все советы и наставления его с верою и благоприятственно принимали, много пользовались оными и утверждались, и был любим и уважаем не только от сестер, но и от мирян, которые и келлии для него за семь верст от монастыря построили; и там уединенно живя, сестры, вместе со мною посещая его, с многою духовною пользою возвращались от него.

Но так как был весьма уже дряхл и немощен и ослаблен по старости своей, того ради две зимы переселился для жительства в монастырь, и первоначальная сестра Онисия служила ему.

Когда же сотворились крамола и несогласиие в монастыре, тогда он Старец Василиск много увещевал крамолствующих и недоброжелательствующих, а мирствующих утверждал пребыть непоколебимыми в своих обетах. О происшествии же крамолы и о разлуке моей со Старцем, о сем в точности описано в книжице, составленной от девицы Веры, именуемой Варвары Верховской.

И так, когда должен я был от монастыря удалиться и с моим Старцем расстаться, тогда пришел к нему, в отшельствии находящемуся, и был многими словами его увещаем и подкрепляем, и так слезно, с сердечным общим печалованием дал мне благословение, назнаменовал меня крестным знамением, из объятий своих отпустил меня. Так разлучимся с ним, оставив его уединенна одного. И по отъезде моем взял его в монастырь, и мало пожив, возболел, и предрек свою кончину. Каковы же в нем были чувствия и действия молитвенные по разлуке моей с ним, а особенно пред самою кончиною и в час его скончания, я недостойный не сподобился самолично от него слышать, так как бывшего ради на меня доношения, я от должности попечительской отказался, и монастырь снят с меня, и я, уклонялся от больших неприятностей и уехал в город Тюмень расстоянием за 260 верст. И там живущего меня возвестили о кончине его, и я поспешно прибыл к нему и обычное иноческое сотворил ему погребение, с печалованием и радованием духа моего: скорбел и тужил, что такого любимого моего отца, наставника и друга духовного лишился; а радовался о вечном его блаженстве, зная известно несомненное его богоугодное житие. Удивления же достойно: без всякого возвещения почти весь народ градской сошелся к его погребению.

При кончине же его послуживший ему боголюбивый крестьянин сказа мне о нем такое: что во время его болезни и близ кончины своей воспоминал меня недостойного; незадолго же пред скончанием был от неких истязаем, однако не опечалился, и не отчаялся, но благодушно надеясь на милость Божию; был в совершенной памяти и вместе с молитвою испустил дух свой ко Господу Богу, Ему же от юности и в старости и до самого скончания с любовью и простосердечием, смиренномудренно послужил больше 80 лет.

При самом же скончании при памяти совершенной находился, а посему вероятно, что был объят неким великим действием, ибо вконец уже изнемогши ему, тогда помянутый крестьянин, служивший ему, крестил его, его же рукою, т.к. Старец только сам подымал, а от слабости не мог уже до плеча доводить; того ради знаками заставлял, чтобы руку его обносить на нем крестообразно. Крестя же его рукою, видел грудь его воздымающуюся и трепещущую колебанием необычно сильно; того ради приложил руку свою к его груди и ощутил сердце в нем, столь сильно бьющееся и метающееся во все стороны, чему весьма удивлялся сей служитель. И до самого последнего вдохновения был в устной и умной молитве, и с молитвою «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий» испустил дух так, как уснул, но по исшествии духа еще долго сердцем трепетал, и по смерти своей оставил руку свою правую в показание всем своего благочестия в вере: как крестился, так и оставил сложенные три первые перста большие вместе сложены, а последние два меньшие пригнуты к длани. Будучи в живых, старец Василиск отнюдь не давал вид свой красками изобразить от великого смирения. Уже после кончины, как лежал во гробе, совершенно сходно написан со сложенною его рукою.