"Какие они жалкие, несчастные!.. — рассказывает она. - Дрожат, кутаются в свои лохмотья! Голодные, полураздетые, многие больные... Но ведь надо же и их пожалеть! Ведь и в них душа! Ведь и за них умер Христос!"

СестраВарвара умела жалеть. Она открыла для своих "разбойничков", как она их называла, столовую, где они могли бы хоть сколько-нибудь отдохнуть, утолить голод, обогреться, просушить свои лохмотья. И здесь, в убогой обстановке этой столовой, среди бродяг и падших людей, поскользнувшихся новичков и закоренелых преступников, несчастных и порочных, развернулось и расцвело великое сердце этой женщицы. Ее любовь, приветливость, умение пожалеть и понять неотразимо действовали на оборванных, грязных клиентов ее столовой... И часто перед большим деревянным распятием, стоявшим там, под влиянием ее ласки и участия молился и плакал горячими, очищающими слезами замученный, одичавший бродяга, собираясь начать новую жизнь.

Но не всякое служение может достигать таких результатов. Чтобы иметь благотворное влияние на человеческое сердце, подвиг служения должен удовлетворять известным обязательным условиям, которые сообщают ему внутреннюю духовную силу.

Во-первых, этот подвиг должен быть соединен с любовью; служение только внешнее, холодное, без внутреннего участия вряд ли произведет благотворное впечатление и даже может быть не оценено, как не ценим мы платных услуг наемной прислуги или услуг чиновников в присутственных учреждениях.

Если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы, — говорит апостол (I Кор. XIII, 3).

"Все жертвы и милостыни нищим, - пишет о. Иоанн Кронштадтский, — не заменят любви к ближнему, если нет ее в сердце; потому, при подаянии милостыни, всегда нужно заботиться о том, чтобы она подаваема была с любовию, от искреннего сердца, охотно, а не с досадою и огорчением на них. Само слово милостыня показывает, что она должна быть делом и жертвою сердца, и подаваема с умилением или сожалением о бедственном состоянии нищего.

Если в делах милосердия нужна любовь, то особенно нужна она:в деле духовного служения людям, ибо она-то и является, главным образом, возрождающею силою в этом служении. Кому приходилось бывать у наших старцев-подвижников, тот знает влияние этой любви. Она проявляется у них как "некая благодатная способность того "усвоения" себе, своему сердцу каждого ближнего, которое дается христианину, достигшему высшего дара христианской любви и делает его подобным Пастыреначальнику, о Котором сказал пророк и затем евангелист: Он взял на Себя наши немощи и понес болезни (Мф. VIII, 17). В силу этого благодатного усвоения каждая душа, болящая грехами; или унынием, или неверием, чувствует, что она не чуждая для старца, что дух его с любовию и состраданием объемлет её и как бы сообщает ей свою собственную жизнь, свои собственные силы, даже не собственные личные, а некоторые высшие ему присущие, и уже не словами, а непосредственно передаваемыми ощущениями говорит: молю же вас: подобии мне бывайте, якоже аз Христу (1 Кор. IV, 16). Ощущения эти подобны тем, которые испытывает совсем изнемогший путник, когда встретивший его добрый силач возьмет его под руку и дружески начнет побуждать к окончанию пути, указывая на виднеющееся вдали теплое пристанище... Конечно, этот духовный подъем, который обнаружился в грешнике или в отрицателе, еще не есть его полное обращение, но он возвратил ему теперь полную возможность последнего". Архиепископ Антоний (Храповицкий).

Сила влияния этой проникновенной любви громадна и сказывается даже внешним образом.

Однажды в Оптину пустынь, славившуюся своими старцами, приехал неверующий дворянин. В то время старцем пустыни был отец Амвросий, хорошо известный русскому православному народу своею подвижническою жизнью и смиренною любовию ко всем.

"Достаточно подойти к отцу Амвросию, чтобы почувствовать, как сильно он любит", — говорили о нем знающие его люди. Но приехавший искать совета и опоры в своих сомнениях дворянин сначала не хотел обратиться к нему. Что-то не допускало, чувствовалось какое-то внутреннее противление. С большим трудом келейнику о. Амвросия удалось уговорить его переломить себя и прийти в "хибарку", где происходили приемы старца. С тяжелым чувством исполнил он это, но какой-то странной, глухой злобы к подвижнику, поднимавшейся в сердце, преодолеть не мог, несмотря на усилия. Когда отворилась дверь кельи старца и о. Амвросий вышел к ожидавшему его народу, дворянин с брюзгливым раздражением отошел в угол.

Отец Амвросий обвел всех глазами и прямо направился к нему. Не говоря ни слова, он положил ему руку на голову и посмотрел в глаза своим любящим взглядом.

"Что со мною случилось тогда, — рассказывал потом дворянин, — я не понимаю, не могу объяснить, но знаю только одно, что я опустился на колени..."

Это не была сила гипнотизма. Это была сила любви.

Это обаяние любящей души почувствовал .и признал за о. Амвросием даже такой скептик и враг православного монашества, как граф Л. Толстой. После одной встречи и разговора со смиренным старцем он не мог удержаться, чтобы не заметить: "Этот отец Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним и легко стало на душе... Чувствуешь близость Бога..."