This is what we have stated in the examination of the denial of Peter, the murder of John the Baptist, and above all, of course, in re-examining the Passion itself, the true heart and center of all this revelation, the lines of force of which in the Passion are emphasized with a persistence which I would call didactic: the task here is to hammer into the heads of peoples who have been imprisoned from time immemorial in the dungeon of mythological and persecutory representations. a few crucial truths that should liberate them, preventing them from sacralizing their own victims.

In all the scenes we have examined, the Gospels make clear the religious genesis that must remain disguised in order to give rise to mythology and ritual. At the heart of this genesis is the same unanimous faith that the Gospels destroy forever — the belief in the guilt of the victim. What happens in the Gospels and what happens in mythologies – even (and above all) in developed mythologies – cannot be measured by a common yardstick. Later religions weaken, minimize, mitigate, and even completely eliminate sacralized guilt and all violence, but this is only an additional cover-up—it does not affect the system of persecutory representation itself. And in the Gospel universe, on the contrary, this system itself disintegrates. It is no longer a question of softening or sublimation, but of a return to truth through a process which we mistakenly consider primitive because it reproduces a violent principle, but this time it reproduces it only in order to bring it to light and thereby render it harmless.

Все разобранные нами тексты — примеры такого процесса. И они идеально соответствуют тому, как сам Иисус и, после него, Павел во всех своих посланиях определяют разрушительное действие Распятия на власти сего мира. Страсти делают видимым то, что должно оставаться невидимо для того, чтобы эти власти сохранялись, — то есть механизм козла отпущения.

Разоблачая этот механизм и весь окружающий его миметизм, Евангелия сооружают единственную текстуальную машину, которая способна прекратить заключение человечества в темнице систем мифологической репрезентации, основанных на ложной трансцендентности сакрализованной (поскольку единодушно признанной виновной) жертвы.

Эта трансцендентность прямо названа в Евангелиях и вообще в Новом Завете. У нее много имен, но главное ее имя — Сатана, который бы не мыслился одновременно как «человекоубийца от начала», «отец лжи» и «князь мира сего», если бы он не был един с ложной трансцендентностью насилия. И точно так же не случайно, что из всех пороков Сатаны очевиднее всего зависть и ревность. Можно было бы сказать, что Сатана воплощает миметическое желание, не будь это желание прежде всего развоплощением. Именно оно опустошает всякое бытие, все вещи и все тексты, изымая оттуда их содержание.

Когда имеется в виду ложная траснцендентность в ее фундаментальном единстве, Евангелия говорят «диавол» или «Сатана», но когда она же имеется в виду в ее множественности, то речь заходит о бесах и бесовских силах. Слово «бес» может быть и попросту синонимом Сатаны, но в первую очередь прилагается к низшим формам «властей мира сего», к вырожденным проявлениям, которые мы бы назвали психопатологическими. Уже потому, что эта трансцендентность предстает множественной и фрагментируется, она теряет часть силы и обычно впадает в чистый миметический беспорядок. Таким образом, в отличие от Сатаны, который воспринимается одновременно и как принцип порядка и как принцип беспорядка, бесовские силы упоминаются в тех случаях, когда преобладает беспорядок.

Поскольку Евангелия охотно обозначают «власти» теми именами, которые происходят из религиозной традиции и магических верований, они, вроде бы, по-прежнему видят в них автономные духовные сущности, наделенные индивидуальной личностью. Чуть ли не на каждой странице Евангелий мы видим, как бесы говорят, обращаются к Иисусу, умоляют оставить их в покое. В великой сцене искушения в пустыне, описанной в трех синоптических Евангелиях, Сатана лично вмешивается, чтобы искусить Сына Божьего обманчивыми обещаниями и отвратить его от его миссии.

Не следует ли отсюда заключить, что Евангелия отнюдь не разрушают (как утверждаю я) магические суеверия и все вульгарные религиозные верования, а активизируют этот тип веры в особенно пагубной форме? Разве не на евангельские демонологию и сатанологию опирались охотники на ведьм в конце Средних веков?

Для большинства людей, особенно в наше время, кишение бесов лишь «затемняет светлую сторону Евангелий», а чудесные исцеления, совершенные Иисусом, мало, на их взгляд, отличаются от традиционного экзорцизма в примитивных обществах. До сих пор в моих комментариях не встретилось ни одной сцены с чудом. Некоторые критики это заметили и задались естественным вопросом, а не избегаю ли я конфронтации, которая, возможно, обернулась бы к невыгоде моего тезиса. Иногда говорят, что, тщательно подбирая одни сцены и отклоняя все остальные, я сообщаю мнимое правдоподобие перспективам, слишком противоречащим здравому смыслу, чтобы их принимать всерьез. И вот я приперт к стенке.

Чтобы придать моему доказательству как можно большую силу, я снова обращаюсь к Марку, так как из четырех евангелистов он самый большой любитель чудес, отводит им больше всех места и излагает их в манере, максимально противоречащей современной чувствительности. Из всех чудесных исцелений Марка самое зрелищное, наверно, — это эпизод с гадаринскими бесами. Этот текст достаточно длинный и насыщенный, чтобы предоставить комментатору возможности, которых ему не дают более краткие рассказы.

Мой выбор должны бы одобрить мои самые строгие критики. Гадара — один из тех текстов, которые в наши дни уже не цитируют без того чтобы назвать «диким», «примитивным», «отсталым», «суеверным» и всеми прочими эпитетами, которые позитивисты прилагали к религии как таковой независимо от ее происхождения, но которые сегодня мы применяем исключительно к христианству, поскольку для нехристианских религий мы их считаем слишком обидными.

Я строю мой анализ вокруг текста Марка, но буду обращаться к Луке и Матфею, когда их версии будут предлагать интересные варианты.

Переправившись через море Галилейское, Иисус выходит на восточный берег, на языческой территории, в местности называемой Десятиградие: