Доказательством того, что Матфей старается понять одержимость с точки зрения миметизма двойников и камня преткновения, служит дополнение, которого нет ни в тексте Марка, ни в тексте Луки: те, кто вышел навстречу Иисусу, говорит Матфей, таковы, что «никто не смел проходить тем путем». Иначе говоря, это те самые существа, которые преграждают путь, как Петр преграждает путь Иисусу, когда отговаривает его от Страстей. Это существа, которые служат скандалом-преградой друг для друга и для своих ближних. Скандал всегда заразен; есть риск, что скандализованный передаст вам свое желание или, иными словами, увлечет вас на свой путь, чтобы стать вашим образцом-преградой и скандализовать уже вас. Всякая аллюзия в Евангелиях на прегражденный путь, на непреодолимую преграду, на слишком тяжелый камень — это аллюзия на скандал, а значит и на всю связанную с ним систему.

Чтобы объяснить одержимость миметизмом скандала, Матфей обращается к минимальному миметическому отношению, к тому, что можно назвать его базовым элементом. Он пытается дойти до источника зла. Здесь делается жест, которого мы обычно не понимаем, так как он переворачивает поистине мифологическую практику нашей психологии и нашего психоанализа. Психология и психоанализ интериоризируют двойника; им всегда нужен воображаемый мелкий бес внутри сознания (или подсознания, все равно). А Матфей, наоборот, экстериоризирует беса в реальное миметическое отношение между двумя реальными индивидами.

Я полагаю, Матфей улучшает рассказ о чуде в важнейшем пункте — или, скорее, намечает его анализ. Он учит нас, что дуальность неизбежно присутствует с самого начала миметической динамики. Это очень интересное соображение, но из-за того, что Матфей помещает дуальность в самом начале своего повествования, ему впоследствии оказывается нелегко ввести множественность, тоже необходимую для развертывания чуда. Ему приходится устранить ключевую, прославившую эту историю, фразу Марка: «легион имя мне, потому что нас много» — с ее странным переходом от единственного к множественному (это несовпадение в числе повторяется в следующей фразе, которая — уже в косвенной речи — продолжает ответ беса Иисусу: «И много просили Его, чтобы не высылал их вон из страны той» (Мк 5,9-10)).

Таким образом, у Матфея (как, впрочем, и у Луки, хотя вообще он ближе к Марку) нет той существенной идеи, что бес — это настоящая толпа, хотя он и говорит как единичный человек и хотя, некоторым образом, он все-таки един. Потеряв толпу бесов, Матфей теряет то, чем оправдан мотив утопления стада свиней, — хотя сам этот мотив он сохраняет. Это значит, что в конечном счете он теряет больше, чем выигрывает. Впрочем, мы бы сказали, что он сознает свою неудачу и потому урезает конец чуда.

Подобно всем гениальным штрихам у Марка, подобно обращенному к Иродиаде вопросу Саломеи «Чего просить?», это соположение единственного и множественного числа в одной фразе может показаться неуклюжим оборотом — который Лука (как правило более умелый и корректный в обращении с языком) устраняет: «Он сказал: легион, — потому что много бесов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну» (Лк 8, 30–31).

В своем комментарии к Марку Жан Старобинский прекрасно демонстрирует отрицательные коннотации слова «легион». За ним нужно видеть «воинскую множественность, враждебное войско, оккупационную армию, римского захватчика, и возможно даже тех, кто распял Христа»[58]. Он справедливо отмечает, что толпа играет важную роль не только в истории с одержимым, но в текстах, непосредственно ей предшествующих и за ней следующих. Само исцеление, разумеется, представлено как поединок Иисуса и беса, но до того и после того Иисус всегда окружен толпой. Сначала имеется галилейская толпа, которую ученики отпустили, чтобы отплыть с Иисусом (Мк 4, 36). По возвращении Иисус снова находит эту толпу (Мк 5, 21). А в Гадаре имеются не только толпа бесов и толпа свиней, но и сами гадаринцы, сбежавшиеся толпой и из города и из деревень. Цитируя слова Кьеркегора «толпа — это ложь», Старобинский отмечает, что в Евангелиях зло всегда на стороне толпы и множественности.

Однако есть поразительное различие в поведении гадаринцев и галилеян. Галилейская толпа, подобно иерусалимской, не боится чудес. В следующее мгновение она может обратиться против чудотворца, но в данное мгновение она цепляется за него как за спасителя. Больные стекаются отовсюду. На иудейской территории все жаждут чудес и знамений. Люди хотят кто благодеяний для себя, кто для другого, кто, самое простое, стать свидетелем, зрителем необычного события словно театрального спектакля — для многих более удивительного, нежели назидательного.

Гадаринцы реагируют иначе. Когда они видят, что «бесновавшийся, в котором был легион, сидит и одет, и в здравом уме», они пугаются. Они узнают у свинопасов «о том, как это произошло с бесноватым, и о свиньях». Отнюдь не успокоив их страхи и не пробудив энтузиазм или хотя бы любопытство, рассказ этот лишь умножает их тревогу. Местные жители просят, чтобы Иисус покинул «пределы их». И Иисус выполняет их просьбу, без единого лишнего слова. Исцеленный хочет последовать за ним, но Иисус говорит ему остаться со своими и входит в лодку, чтобы вернуться на иудейскую территорию.

Нет ни проповеди, ни настоящего разговора с этими людьми, пусть даже враждебного. Судя по всему, все местное население требует, чтобы Иисус ушел. Создается впечатление, что они явились стройными рядами — они ничуть не похожи на ту толпу без пастыря, которая в другом месте вызвала жалость Иисуса (Мф 9, 36; Мк 6, 34). Они образуют дифференцированное внутри себя сообщество, поскольку жители деревень отличены от жителей города. Они осведомляются о происшествии неторопливо и, прося Иисуса уехать, выражают обдуманное решение. Они реагируют на чудо не истерическим поклонением, не ненавистью (как в Страстях), но категорическим решительным отказом. Они не хотят иметь ничего общего ни с Иисусом, ни с тем, что он представляет.

Гадаринцы огорчены исчезновением стада не по корыстным причинам. Судя по всему, утопление их свиней беспокоит их меньше, чем утопление их бесов. Чтобы понять, в чем тут дело, нужно увидеть, что привязанности гадаринцев к бесам соответствует привязаность бесов к гадаринцам. Легион не боится выдворения из бесноватого, лишь бы ему разрешили остаться в пределах страны: «И много просили Его, чтобы не высылал их вон из страны ной». Поскольку бесы не могут обойтись без живого обиталища, они хотят водвориться в ком-то другом, предпочтительно в человеке, но на худой конец и в животном, в данном случае — в стаде свиней. Скромность их просьбы показывает, что бесы не строят себе иллюзий. Они умоляют как о милости о праве водвориться в этих отвратительных животных: следовательно, сейчас им очень не по себе. Они знают, что столкнулись с сильным противником. Они надеются, что их согласятся терпеть, если они удовольствуются малым. Главное для них — не оказаться изгнанными полностью, окончательно.

Взаимосвязь между бесами и гадаринцами, я полагаю, всего лишь воспроизводит на другом уровне те отношения, которые наш анализ выявил между одержимым и этими самыми гадаринцами. Они не могут обойтись друг без друга. Описывая эти отношения, я говорил одновременно о ритуале и о циклической патологии. Это сочетание не кажется мне надуманным. Деградируя, ритуал утрачивает четкость. Изгнание оказывается не настоящим, и козел отпущения (одержимый) возвращается в город в промежутках между кризисами. Все смешивается и никак не может закончиться. Ритуал постепенно впадает в то, откуда он вышел, — в отношения миметических двойников, в обезразличенный кризис. Физическое насилие понемногу уступает место не смертельному, но неразрешимому и неокончательному насилию психопатологических отношений.

Однако эта тенденция не приводит к тотальной обезразличенности. Между добровольным изгнанником и отказывающимися его изгнать гадаринцами сохраняется достаточно различий, достаточно реальной драмы в каждом повторении, чтобы маневр, описанный в нашем тексте, сохранял определенную катартическую действенность. Полное разложение уже близко, но еще не произошло. Именно поэтому гадаринское общество еще отчасти структурировано — более структурировано, чем толпы в Галилее или Иерусалиме. В их системе еще сохраняется различие — например, между городом и деревней, и оно проявляется в их спокойной негативной реакции на терапевтический успех Иисуса.

Состояние этого общества не блестящее, его даже можно назвать упадком, но оно не вполне отчаянное, и гадаринцы хотят сохранить свой хрупкий статус кво. Они по-прежнему образуют сообщество в обычном смысле, то есть систему, которая так или иначе поддерживается жертвенными приемами — весьма деградировавшими судя по тому, что мы наблюдаем, но тем не менее ценными и даже незаменимыми, поскольку других, видимо, уже не осталось…