A few words should also be said about the place of Revelation in the New Testament. Revelation occupies the last place in the Bible, and this follows from its entire content, as well as from its special significance. Its content is devoted to what can be called the Christian philosophy of history, and this historiosophy borders on eschatology, passes into it. It reveals the fate of the Christian Church in the world, precisely from a special point of view, as if the struggle between Christianity and anti-Christianity. World history is depicted here as the greatest world tragedy, in which the heavenly hosts, together with the earthly church, fight with the dragon and his angels, the beast and the harlot fight with the saints, Christ wages war and defeats the dragon, and all this ends with a picture of the chiliastic, and then eschatological (which will be discussed below) transfiguration of the world. Thus, the entire Revelation is devoted to one theme, one question and answer – it speaks of the fate of the Church of Christ in the world within the limits of history. Moreover, these destinies are not considered only in the light of earthly, human history, but the heavenly forces also participate in them, so that an exhaustive revelation of the fate of the Christian Church, of the truly "apocalypse," is obtained in depth and force. Such a question and to such an extent has not been raised in the entire New (as well as Old) Testament. With the exception of individual episodic texts, Christian teaching was not revealed at all from this perspective. Revelation has a very special place in this respect, peculiar to it alone. In this sense, it can be said that if "Revelation" were absent from the Bible, then there would be no such teaching about the Church Militant in it at all. In this place there would be a gaping void, and the burning question of the fate of Christianity in history would be marked... Silence. (Of course, except for the brief instructions in the Synoptics and in the Apostolic Epistles). But such a question is not the product of curiosity and idleness, without which it would be possible and even necessary to do with humility or laziness of thought. No, this is an urgent and burning question that cannot be avoided in the Christian consciousness.

The theme of "Revelation" is necessary in the composition of the Bible, the latter cannot avoid it. About the future, or about what is "coming soon," neither the early Christian church nor all subsequent centuries could not help asking, each in its own way, with growing anguish, anxiety and tension. Humanity is immersed in history and cannot help thinking about it. The Church has its own historical destinies, the revelation of which it cannot but seek. Christ reigns in His Church in the struggle with the beast and the Antichrist, and we, being present and participating in this struggle, cannot but ask about it. And such an answer to these questions, a teaching about the fate of the Christian world in connection with the Church, is Revelation. In its presence, it is organically connected with all the revelation that we have in the word of God.

The above sufficiently explains the special place that "Revelation" is characteristic of in the Bible, namely, this is the last place, the end and the conclusion. And by this it naturally begs for comparison with the book in the Bible to which the first place belongs, namely, the book of Genesis. It contains a revelation about the creation of the world and man, about the origin of created being, the beginning of the earthly world and its history. Naturally, the Bible could not have begun otherwise as a divine revelation about the world: God Himself told us about it. Without such a revelation, humanity could not remain, its absence would mean a tremendous emptiness with which the human spirit could not be reconciled and rested. But the world not only begins, but also ends in history: the beginning seeks an end for itself and looks into it. [4] Therefore the place occupied in the Bible is correlative, both for Genesis and for Revelation, the beginning and the end; "I am the Alpha and the Omega, the beginning and the end, saith the Lord, who is, and was, and is to come, the Almighty" (Rev. 2:10). I, 8). "I am the Alpha and the Omega, the First and the Last" (10).

Of course, if we consider Being and Revelation exegetically, religiously, historically, scientifically, philologically, then between them there will be such features of difference and originality that seem to exclude this convergence in advance as a beginning and an end. However, it can be said, without fear of paradox, that all the difference between them from the point of view of their historical appearance or transcription is insignificant and even seemingly accidental in relation to their common theme and its significance. Both of them express in human language one and the same general idea, namely, about the history of the created, emerging world as having a beginning and an end. Such is this special specific weight of Revelation in the composition of the Bible, in its general plan.

Speaking in particular about Revelation, it must be said that it is characteristic of it to be the end of the Bible, which contains the completion of the historical world. Therefore, it is a book about things to come, about "what must soon be" (I, 1; XXII, 6). It is a book about the end of history, about what will be, and how it will be. It is a book about the entire history of the world in its content and accomplishment. It is the history of the world, set forth in symbols and images, in its most essential content. It is by no means a history of terrestrial events, as it is written and studied, it does not describe any external events or facts that can be precisely confined to space and time. It is the symbolism of these events, their internal synopsis, ontology, or, in this sense, the philosophy of history. It has its own specific task, a special content, which is equally not characteristic of both the Bible and general history. The Bible knows its historical books, and they are really devoted to the history of the chosen people, their destinies. This is the "sacred history" dedicated to the construction of salvation. However, their content is limited, it does not include the ontological completeness of history, as well as its end. Revelation, on the other hand, is universal, it contains, if not a beginning, then at least an end, it is a philosophy of the end, or rather, a prophecy of it. Of course, it cannot be denied that it also touches upon apocalyptic themes and contains apocalyptic and eschatological prophecies — their complete absence would be simply inconceivable and impossible, as they are found in the Old Testament, especially in its prophetic books. However, it is not even possible to compare and contrast their presence in Revelation with the rest of the Bible. It can be said frankly that the revelation relating to the fate of the whole world and the Church in their coherent history does not exist in the other books of the New Testament, and it is the exclusive property of his last book in terms of its general plan and main task (although we will have to make comparisons with the corresponding biblical texts, in particular the Gospel and Apostolic texts related to this).

This character of the Revelation is connected with its special significance, the internal and external necessity of having such content in the canon. Its absence would give rise to a feeling of insurmountable emptiness and insufficiency, which would seek satisfaction for itself in its non-canonical or "apocryphal" fulfillment, as was the case along with the canonical "Revelation" before and after its compilation. Its special problems relate to the frank teaching about the end and outcome of history. Could revelation be devoid of a "revelation" about the fate of the world and the Church in it, containing, so to speak, the dynamics of ecclesiology, the symbolism of the world's war with Christ and His victory over him? Of course, all this is already contained in the Gospel, but here it is not the subject of special prophecy, of deliberate revelation.

However, Revelation obviously already presupposes and includes the Gospel teaching about Christ. Outside of it and apart from it, it is inconceivable and incomprehensible, although it is not exhausted by it and does not fully coincide with it. It is characterized by its own features, a special dogmatic and historical perspective, its own image of Christ, together with its own special apocalyptic and eschatology. Therefore, it should also be said that all New Testament, Gospel and apostolic dogmatics is incomplete without Revelation, in it it finds its fulfillment, or at least its special aspect. It can be said that Christ is not in the Gospel, as well as vice versa: the latter does not contain the features characteristic of the former. "Revelation" is, in a way, a kind of fifth Gospel, or, if we consider it to belong to the fourth Gospel, it is his second Gospel, although written in a completely different way and according to a different plan. Although each of the four Gospels contains its own end as the end of the earthly life of the Savior and His earthly ministry, none of them is characterized by the teaching about the end of the world and of all earthly human history in connection with the power of the Second Coming of Christ, which is the completion of the entire path of the history of the world and the Church. But it is precisely this, and only this, that represents the content of Revelation as a book about the end of earthly history in connection with its entire accomplishment.

The "revelation" of John, although it has an affinity with the Old Testament apocalypses (in Daniel and other prophets), as well as with the non-canonical apocrypha, it differs from them as a New Testament, Christian revelation, containing the teaching about Christ and His image. In this sense, we repeat, it is in a way the fifth Gospel. There are the Synoptic Gospels, which contain, although each with its own distinctive features, a single synoptic image of Christ, and there is also the Johannine image of Christ, which is characteristic of the fourth Gospel. But there is also its own special image of Christ, although it is John's, but it has its own features that distinguish it even from John's, but the Gospel. The apostolic writings do not have such a special image of Christ, although they have certain features of the dogmatic teaching about Him.

This special image of Christ, inherent in Revelation, combines in itself the common teaching of the Gospel and the Apostles with its own properties. In the first sense, it can be said that Revelation, in accordance with its relatively late origin, at the end of the first century, although preceding the Fourth Gospel in time, is inherent in the dogmatic fullness inherent in the whole of New Testament Christology. Here we have the teaching about Him primarily as a historical person who has the personal name of Jesus (I, 9; XII, 17; XIV, 12), it is accompanied by the name Christ, separately (XI, 15; XII, 10; XX, 4, 6) or in a combination of both names (I, 1, 2, 6; XXII, 21). He is given descent from Israel, a descendant from the family of David, a lion from the tribe of Judah (X, 5). He has 12 apostles (XXI, 14). His crucifixion (XI, 8), resurrection (I, 5, 18) and ascension (III, 21; XII, 5).

Вместе с тем Он есть Сын Божий, единственный, предсуществующий в Божестве Своем (I, 2; II, 18, 27; III, 5, 21; XIV, I). Он есть Слово Божие (XIX, 13), как Он именуется еще ранее четвертого Евангелия в единственном тексте помимо его. Он есть «Святый и Истинный» (XII, 7) и «Владыка святый и истинный» (VI, 10), «Первый и Последний» (I, 17; II, 8; XXII, 13). Он есть и начало создания Божия (III, 14). Он сидит на престоле с Богом (III, 21; VII, 17; XII, 5; XXI, 1, 3). Многие именования и выражения, которые даются Богу в Ветхом и Новом Завете, применяются и ко Христу. [5] Далее Христос изображается многими чертами во Славе Своей как «Первенец из мертвых и Владыка царей земных» (I, 5), «Имеющий ключи смерти и ада» (I, 18). «Он есть Господь Господствующих и Царь Царствующих (XVI, 14; XIX, 16). Он есть Верховный Первосвященник, Агнец Божий, «возлюбивший нас и омывший нас от грехов наших кровию Своею и соделавший нас царями и священниками Богу и Отцу» (I, 5-6). Пред Агнцем поется в новой песне: «Ты был заклан и кровию Своею искупил нас Богу от всякого колена и языка и народа и племени, и соделал нас царями и священниками Богу нашему» (V, 9). «Побеждающему дам сесть на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцом Моим на престоле Его» (III, 21). В Откровении имеется во всей полноте учение об Искупителе и искуплении, которое имеется в апостольских посланиях (а также и в ветхозаветных пророчествах, в частности у Исаии, гл. LIII). Это находится в обшей связи с учением о боговоплощении, в котором Сын человеческий является и Сыном Божиим.

Одним словом, Откровение содержит в себе полноту христологии  [6] также в связи с триадологией. [7] В этом отношении оно содержит в себе в общем, можно сказать, то, что проистекает из общего новозаветного учения. Но при этом оно имеет в себе и нечто свое, чего последнее и не содержит: свой особый, апокалиптический образ Христа, открывающийся в истории, в борьбе с князем мира сего, драконом, в мировой трагедии. Этот образ надлежит, конечно, соединить с евангельским и апостольским, и в этом состоит особая задача догматики Апокалипсиса. (С этим связано и учение о Церкви как Жене и Невесте Агнца, а также и конце мира — эсхатология. Наконец, сюда относится еще и та черта, которую можно определить как христианский, мистический социологизм в таком изображении истории, где действуют не столько лица в их индивидуальности, сколько образы духовных сил в их объединении.

Остается прибавить несколько слов о том соотношении, которое существует между Иоанном Евангелистом и составителем посланий и Тайнозрителем, написавшим Апокалипсис. По языку характер обоих различен, непосредственно это чувствуется при чтении. Настолько ли велико это различие, чтобы можно было отрицать принадлежность их одному и тому же перу, мнения ученых исследователей расходятся до полной противоположности. Для одних эти различия столь велики, что исключают такую принадлежность, для других же не существует таких препятствий, и филологическая экспертиза последнего слова здесь не говорит. Поэтому остается полная возможность в согласии с церковным преданием считать и евангелиста и пророка-тайнозрителя за одно и то же лицо. Однако этим отнюдь не отрицается и даже не умаляется различие в стиле и общем литературном характере Евангелия с посланиями и Апокалипсисом, настолько, что, во всяком случае, может возникнуть вопрос о причинах и источнике такого различия. Конечно, оно может быть связано и с возрастом, в котором, были написаны эти творения. Апокалипсис появился ранее Евангелия и посланий, однако эта разница не так значительна, она определяется (предположительно) всего в несколько лет (3-5), и священный писатель находился в старческом возрасте уже и в изгнании на о. Патмосе (около 96). Можно искать объяснения для различий в стиле, исходя из предположения, что Евангелие вместе с посланиями имели для себя своего редактора, что и отразилось на характере его стиля. Такого рода предположения в их разных комбинациях, конечно возможны, но они представляют собой произвольные догадки, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты за отсутствием данных. Однако остается несомненным то впечатление, что, переходя от Апокалипсиса к Евангелию, мы как бы вступаем в иной мир, погружаемся в другую атмосферу.

«Духовное» (пневматическое) Евангелие от Иоанна все светится, проникнутое миром, благостью, любовью; напротив, Апокалипсис весь горит, исполнен бурь и откровений, волнует, потрясает. Это как будто два образа одного и того же апостола: первый — «возлюбленный ученик», возлежащий на персях Учителя на Тайной Вечери, стоящий у креста и усыновляемый с него Матери Божией, весь тишина, и любовь, и нежная ласка, как в юности, так и в старости, как будто и не подвластный человеческому возрасту, владеющий голосом вечности «старец». Второй же, Тайнозритель, с огненно расправленной душой, его книга откровения принадлежит не сверхвременной старости, но надвременной юности, это — молодая книга, хотя и также принадлежит старому возрасту, она заставляет вспоминать иные черты, хотя и того же образа. Это — Воанаргес, сын Громов, это один из сынов Заведеевых, который хочет огонь низвести на землю на Самарян непокорных и о котором мать его просила посадить его по правую или левую сторону в Царствии Божием. В нем кипит еще неумиренная человеческая сила, которая, однако, умиряется в близости Господа. Но эта сила нужна Тайнозрителю, чтобы вынести всю силу и трудность откровения. Однако и эти человеческие черты недостаточны, чтобы объяснить все то огромное различие, которое остается в общем духе Четвертого Евангелия и Апокалипсиса, так что сохраняется во всей силе трудность и парадоксальность церковного предания, которое соединяет их в принадлежности одному и тому же священному писателю, апостолу Иоанну. Здесь может быть два исхода: один — в непокорности церковному преданию, которое требует того, что кажется человечески невозможным, именно соединить Евангелие и Откровение как изваяния одного и того же резца, или же его принять верой и в нем самом искать ответа на недоумения. И именно этот последний исход остается единственно убедительным и вразумительным. Да, стиль и общий характер обоих, Евангелия и Откровения, различны, кажется, до несовместимости. Однако относится ли она к литературному стилю или тому особенному, единственному в своем роде содержанию, которое обоим присуще? Конечно, последнее. Во всей священной письменности, в Библии, да, думается нам, и во всей вообще мировой литературе, не найдется другого случая такого совмещения не двух стилей, но двух разных содержаний, относящихся к двум разным предметам религиозного опыта, из которых каждый является в единственности и силе своей столь потрясающим. Спрашиваем себя: если подлинно одному и тому же избраннику Божию дано встретить на жизненном пути и пережить в религиозном опыте всю безмерность Четвертого Евангелия и все потрясение Откровения, то каким же должен чувствовать себя пред лицом обоих переживаний этот, хотя и единый, священный писатель? Как он будет повествовать о нем в том и другом случае?

Таким образом, разница в характере напряженности, которая свойственна Евангелию и Апокалипсису, должна быть всецело отнесена к тону особому в своей единственности характеру их содержания, и это составляет лишнее свидетельство о духовной их подлинности. Это не литература, но повествование о невыразимом, хотя и ищущем для себя выражения на человеческом языке. И для каждого из этих повествований находится своя небесная музыка, которая соответствует им по возвышенности и вдохновенности. При этом различие это не только не устраняет сродства предметов, но его предполагает, хотя в отдельных случаях они и излагаются по-разному (как мы будем это отмечать ниже).