Но путь греха — это путь смерти. Следовательно, мы, вслед за Павлом, можем сказать: путь смерти, который сам был мертв, оживает под законом. Закон оживляет смерть, и субъект — как жизнь по духу — отпадает от смерти. Закон смещает жизнь с пути смерти, а смерть смещает с пути жизни.

Смерть жизни — это «Я» (в положении смерти). Жизнь смерти — это грех.

Отметим парадоксальность дизъюнкции «Я» (мертвого) и греха (живого). Она означает, что грешу отнюдь не я, но «но живущий во мне грех»: «Грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею» Грех как таковой не интересует Павла, которого можно считать кем угодно, только не моралистом. Важна лишь его субъективная позиция, его генеалогия. Грех есть жизнь смерти. Это то, на что способен закон, и только он один. Платою становится то, что жизнь постановляется на место смерти лишь под видом «Я».

Предельная напряженность всего этого текста проистекает из того, что Павел пытается здесь сказать об эксцентричности субъекта, найти хитроумную форму для выражения его разделения. Так как субъект жизни помещается на место смерти и наоборот, то из этого следует, что знание и воля, с одной стороны, и дело, поступок — с другой, полностью разделяются. Именно в этом состоит эмпирически наблюдаемая сущность существования под законом Эту эксцентричность, кстати, можно сопоставить с лакановской интерпретацией соgito(там, где я мыслю, я не существую, а там, где существую, — не мыслю).

Сделаем небольшое обобщение. Человеком закона для Павла является тот, у кого дело отделено от мысли. Таково следствие обольщения заповедью. Фигура субъекта, в котором разделение производится между мертвым «Я» и невольной автоматизацией живого желания, является для мысли фигурой бессилия. Грех, по существу, есть меньший проступок, чем неспособность живой мысли предписать действие. Мысль под влиянием закона растворяется в бессилии и в умствовании, поскольку субъект (мертвое «Я») расщепляет безграничную силу, каковой является живой автоматизм желания.

Теперь перейдем к теореме 3.

Теорема 3. Закон есть то, что конституирует субъекта как бессилие мысли.

Но закон — это, прежде всего, сила предписания буквы. Известна страшная формула из Второго послания к Коринфянам (3,6–7): «Буква убивает, а дух животворит», «to gramma apokteinei, to depneuma zoopoiei». За ней следует уточнение о «служении смертоносным буквам, начертанном (en grammasin) на камнях». Буква умерщвляет субъекта ровно настолько, насколько она отделяет мысль от всякой силы.

«Спасение» можно было бы обозначить и так: мысль способна не быть обособленной от дела и от силы (Павел говорит так: жизнь оправданная или оправдание). Спасение происходит тогда, когда разделенная фигура субъекта удерживает мысль в силе деяния. Я называю это «процедурой истины».

Итак, мы подошли к следующей теореме.

Теорема 4. Нет буквы спасения или буквенной формы процедуры истины.

Это означает, что буква приходит только от автоматизма, от расчета. И наоборот: нет расчета, кроме как от буквы. Нет исчисления, кроме как от смерти. Всякая буква слепа и руководит слепым.

Когда субъект под буквой или буквален, он предстает как разъединение автоматизма деяния и бессилия мысли.

Если разрушение этого разъединения называется «спасением», то ясно, что спасение приходит без закона, сбрасывая цепи бессилия и автоматизма.