Матери не покинул; не покидает и братьев. Кажется, уже на второй год служения, после второй Пасхи, осенью, когда ходил по Галилее, «ибо по Иудее не хотел ходить, потому что иудеи искали убить Его», —

Братья Его сказали Ему: выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики Твои видели дела, которые Ты делаешь; ибо никто не делает чего-либо втайне, но ищет сам быть известным. Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру. Ибо и братья Его не веровали в Него. На это Иисус сказал им: время Мое еще не настало, а для вас всегда время.

Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы. (Ио. 7, 3–7.)

Где-то в Галилее беседуют, – не в том ли самом Капернауме, где, года полтора назад, руки хотели наложить братья на Брата? Теперь уж не хотят. Думали тогда, что знают, какой в Нем Дух; думают, может быть, и теперь то же: все еще не веруют в Него; ни в чем не раскаялись; только присмирели – поняли, что руки у них коротки взять Его силой. Искренни были тогда, а теперь лгут; шли на Него тогда открыто, ничего не боясь, а теперь – исподтишка, трусливо. «Если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз», – искушает Его сатана. «Если ты творишь такие дела, то яви Себя миру», – искушают братья. Ловят ли Его хитростью в ловушку, или, только по неведению, толкают в яму – Иудею, где убийцы Его уже стерегут? Лучше ли эта паутина, которой хотят Его теперь опутать, чем та веревка, которой хотели Его тогда связать; этот второй, тихий ужас меньше ли того первого, буйного? Сумеречно все в их словах, и двусмысленно. Ясно одно: очень друг от друга устали, измучились; двадцать лет жили вместе, родные – чужие, любящие – ненавидящие; души их, как связанные тела, терлись одна о другую, из году в год, изо дня в день, пока не натерли ран, как у тяжелобольных, – пролежней.

В этой-то Капернаумской беседе, и чувствуется, может быть, не только у братьев, но и у самого Иисуса такого пролежня двадцатилетняя боль.

XXI

«Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве и в доме своем» (Мт. 13, 57.) Как бесчестят Его в доме большом – в Израиле, мы знаем, по Талмуду:

Если кто скажет: «Я Бог», – солжет; «я Сын человеческий», – раскается; «я взойду на небо», – не сделает.[285]

Так же, вероятно, бесчестили Его и в маленьком Назаретском домике; так же и в этой Капернаумской беседе. Тысячный, должно быть, братский укол булавкой: «Яви Себя миру»; и тысячная капелька крови на теле Брата: «Время Мое еще не настало». Те же уколы были вчера, и за десять, за двадцать лет; те же будут и завтра, и через десять – двадцать тысяч лет. Вот она, земная тяжесть в Его неземной душе – скука Назаретских будней – «дурной бесконечности».

XXII

«Скука Господня», как это странно-страшно звучит! Может ли «скучать» Господь? Если «обеднил», «опустошил» Себя до смерти, по чудному слову Павла (Фил. 2, 6–8); все земные тяжести принял на Себя смиренно, то почему бы и не эту, может быть, самую тяжкую, смертную, – скуку? Оба Адама, изгнанники рая – тот, невольный, первый, и этот, вольный, второй, – могли ли бы выразить тоску изгнания лучшим словом, чем это, простейшее: «скучно»? – «Доколе буду Я с вами? Доколе буду терпеть вас?» – не значит ли это: скучно, тошно Богу с людьми?

XXIII

Тошно, скучно Ему и в этой беседе с братьями. Ни холодно в ней, ни горячо, – тепло: «изблюю тебя из уст Моих, потому что ты тепл», скажет Господь о таких братьях Своих – не о нас ли всех? – уже не во времени, а в вечности (Откр. 3, 16.) Ни черно в этой беседе, ни бело, – серо: после черной ночи Голгофской, вчерашней, – серенький дождик, сегодняшний, с креста смывающий Кровь.