In every drop of water there is the same water as in the ocean; in every spark of fire there is the same fire as in the sun; in every man is the same Son of man as in Christ.

I am Thou —

сказано с чудным опытным знанием в одной гностической молитве-заклятии для благополучного прохождения души по мытарствам ада.[611]

Только через наше человеческое сердце можем мы заглянуть в сердце человека Иисуса; только через наше смертное борение можем мы заглянуть в Гефсиманию; тяжесть креста Его можем измерить, только взяв крест на себя. Кто же никогда ничего подобного не испытывал, тому нечего делать с Евангелием, и лучше всего согласиться с Цельзом, что «жалкою смертью кончил Иисус презренную жизнь», или, что едва ли не хуже, – с Ренаном, что «жалкою смертью кончил Иисус великую жизнь». И не спасет нас от этого согласия никакой догмат.

Чем больше мы вдумываемся, вживаемся в жизнь человека Иисуса, тем больше узнаем, что в ней должна была наступить такая минута, когда Он вдруг понял, – медленно, должно быть, понимал, но понял вдруг, что «в мире Он был и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал»; «пришел к своим, и свои Его не приняли»; и что эта минута пронзила душу Его, как некогда пронзит тело Его острие крестных гвоздей.

Знал от начала Сын Божий, что «пришел в мир для того, чтобы отдать душу Свою в выкуп за многих» (Мт. 20, 28), – это очень легко сказать в догмате, но очень трудно понять в опыте.

Видел Иисус, как никто, восходящее светило Конца, – наступающее царство Божие. Но до какой точки светило взойдет; какой из двух возможных Концов наступит, близкий или далекий; царство ли Божие пройдет мимо человечества, или чаша страданий мимо Сына человеческого, – этого не знал Он, – не хотел, не мог, не должен был знать, потому что ни Ангелы, ни Сын о дне и часе Конца не знают, знает только Отец. А не зная этого, должен был говорить, делать, жить, умирать, – все решая надвое. В этом-то раздвоении – вся терзающая мука Его, смертное борение до Гефсиманского кровавого пота и до последнего крестного вопля: «для чего Ты Меня оставил?» – непостижимая для нас пытка надеждой и тем, для чего у нас нет слова, потому что наше слово «отчаяние» не для такого, как Он.

Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8.)

Если это значит: «Все, что Я сделал, для чего жил и умер, – не даром ли?», то, может быть, тихое слово это не менее страшно, чем тот последний вопль на кресте.

С каждым днем служения Своего все меньше мог Он надеяться, что мир узнает Его; но должен был сохранять искру надежды, до конца, до креста. Этой нечеловеческой муки Его мы никогда не узнаем.

Если бы могли мы увидеть ту первую точку служения Господня, когда величайшее из всех искушений: «мир не узнает Меня», пронзило сердце Его, как острие гвоздное, то каким новым светом озарилась бы для нас вся Его жизнь, как приблизилась бы к нашему человеческому опыту!

Очень глухие, но согласные намеки всех четырех Евангелий указывают на день Умножения хлебов, как на эту первую точку. Может быть, так глухи намеки потому, что уже и здесь, в самом Евангелии, религиозный опыт Сына человеческого начинает заглушаться догматом о Сыне Божием. Но, кажется, тайный смысл намеков, если бы раскрыть его до конца, привел бы нас к выводу: именно в этот день – Умножения хлебов, понял Иисус так ясно, как еще никогда (ясности совершенной быть не могло, и в этом вся мука Его), понял вдруг, что вчера еще близкий Конец, сегодня отсрочен; что восходящее солнце царства Божия, достигнув высшей точки своей, начало опускаться; и, поняв это, увидел тоже так ясно, так близко, как еще никогда, – Крест.