Вот совокупность аргументов и соображений, которые привел Иоанн Василию, чтобы убедить его окончательно в том, что "не по гордости и честолюбию, но единственно устрашаясь за себя и представив трудность дела" уклонился он.

Не убежден Василий! Если бы Иоанн сам домогался священства — так то было бы: тут "все сделано другими". Лавина новая аргументов раздается в ответ. Ветхозаветные примеры доказывают иное: Саул! Да и простого рассуждения достаточно: "Получивший высокое достоинство, и потому считающий дозволенным для себя грешить, делает не что иное, как старается представить человеколюбие Божие причиною грехов своих, что говорить всегда свойственно людям нечестивым и беспечно ведущим жизнь свою". А Моисей? Как он отвращался власти, как, приняв, хотел освободиться от неё: освободило ли это его от наказания, когда он прогнал Бога. "Блаженного мужа, святого, пророка, дивного, кротчайшего из всех людей на земле" (Числ. 12:3), который беседовал с Богом, как друг (Исх. 23:11) и того не пощадил Господь". Принятие почестей от Бога усугубляет ответственность. Василий в трепете. Нет, успокаивает теперь его Иоанн: "есть защита". Немощным не должно браться, крепким — не делать ничего не достойного. Но немощный не должен идти, хотя бы тысячи его принуждали. Исследовать душу свою должен он — и потом только уступать. Может ли неуч взяться за постройку дома — по принуждению! Общая будет вина, но избирающие еще могут оправдаться неведением, а тот кто, зная себя, взялся за неосуществимое? Рассудительность нужна: по слову Господа, осмеяние ждет того, кто не рассчитав, начнет строить башню. А тут? Огонь неугасимый! Ведь что требуется от священника? Врачевать должен он души! Трудно врачевать тело человека, сколько средств и орудий у врача и как трудно применять их. А какой только один открыт способ врачевания души? Слово! "Вот орудие, вот пища, вот превосходное растворение воздуха! Это вместо огня, это вместо железа". Если слово не действует, все прочее напрасно. Пусть кто имеет силу совершать величайшие чудеса — и тогда не утратилась бы нужда в слове. А если, нет этой силы — как бороться с неприятелем который наступает со всех сторон, если не словом.

А, насколько труднее здесь оборона, чем на войне, в открытом поле! Представим лучше себе крепость: Для чего все стены, если в одном месте есть отверстие больше ворот! Прозорливость и благоразумие пастыря должны одновременно отражать всех врагов: что пользы, если борешься с одними, а от этого пользу извлекают другие враги? А распри ближних? Они для наставника, гораздо труднее, чем внешние нападения. И для всего этого не дано ничего другого, кроме, помощи слова.

Василий возражает: как же Павел не стыдиться признать себя невеждой в слове? Негодует Иоанн: такую силу имел Павел, что даже молчание его было сильнее и действеннее любого слова. Но, что именно имеет в виду Павел?! Ухищрения светского красноречия, ему не приемлемы. И что присовокупляет: невежда он словом — но не разумом. Нет у него того искусства слова, которое в ущерб разуму идёт. Приводит Иоанн ряд примеров, как разумно пользовался Павел своим словом — и до сих пор "его писания ограждают церкви по всей вселенной подобно стене, построенной из адаманта. И как часто и сильно поучает нас Павел о необходимости развивать способность слова. Конечно — дело не должно расходиться с ним. И Спаситель великим назвал того, кто сотворит и научит: если бы "творить" означало и "научить" — зачем прибавлено было бы второе слово? "Какая польза от многих подвигов, когда кто-нибудь после этих подвигов по великой неопытности своей впадёт в ересь, и отделится от тела церкви? Вот как важно уметь научить, будучи опытным, в спорах. А если он побежден будет в спорах, — какая беда для неопытных, какой соблазн, какая ответственность на виновника гибели столь многих" и опять возвращается Иоанн к основе своих рассуждений: разве гордостью можно счесть нежелание его стать виной гибели других?

К другому основному предмету переходит он: к трудности бесед с народом в больших собраниях. Входя в мельчайшие подробности, в разбор настроений толпы, рассматривает этот предмет Иоанн, свидетельствуя о том, как пастырь должен учитывать всю немощность, удобопреклонность к злу, все человеческие свойства аудитории, чтобы действительно уметь ей во спасение пользоваться публичным словом. Мужественность души должен при этом выработать в себе пастырь, а это достигается не иначе, как двумя способами: презрением похвал и силою слова, в себе постоянно развиваемой и позволяющей оказывать мощное воздействие на слушателей. Не упускает тут Иоанн, снова и снова, подчеркивать умение владеть и словом и слушателями — так сказать, умение владеть культурой и техникой публичного слова. Но главный упор: это внутреннее строение души. Помимо презрения похвал, нужно полное преодоление зависти и ненависти. И тут, опять таки, требует он внимательного отношения и к внешнему, чтобы не дать повода соблазнам. Нерассудителен народ — и надо пресекать ложные обвинения. Ничего не надо упускать из того, что может уничтожить недобрую славу, истребляя ложные подозрения. "Священник должен относиться к пасомым, как бы отец относился к своим малолетним детям; как от них мы не отворачиваемся, когда они оскорбляют, или ударяют, или плачут, или даже, когда они смеются и ласкаются к нам, не очень заботимся об этом, так и священники не должны возгордиться похвалами народа, ни огорчаться порицаниями, даже если они будут неосновательными". Трудно это, если вообще возможно! "Слышать себе похвалы и не радоваться, не знаю, случилось ли когда-нибудь кому-нибудь из людей". А нужно это! Сколько отсюда трудов и огорчений! Остановившись на вопросе о необходимости трудиться над силой слова, которая не природой даётся, а образованием, Иоанн снова переходит к внутреннему миру священника. Мужественно нужно переносить проявления вражды и несправедливости, но больше всего нужно приучаться презирать похвалы: если кто не разовьет в себе этой способности, тот и славы не добьётся и впадёт во множество грехов. Примерами иллюстрирует Иоанн переживания оратора, пришедшего в уныние неудачами, вызванными его собственной немощью в слове, и находящегося в постоянной войне со стоглавым зверем народной славы. Лучше бы ей и не зарождаться, так много соблазнов несёт она, так способна обременить душу смятением, унынием и множеством других страстей.

Многое сказал Иоанн, но не сказал ещё главного! Оно заключено в последнем, шестом, слове. Всё больше говорилось о жизни здешней. А если обратим внимание, как и в начале, на ответ в будущем веке? Слово Божие зовёт повиноваться наставникам: они бдят о душах пасомых. За них и ответ дадут пастыри. Если соблазняющему одного лучше потонуть с камнем на шее в пучине — то, что же сказать о тех, кто будет виной гибели многих? А ведь тут защита должна быть дана пасомым не от внешней силы, а от таких нападений, для отражения которых нужна ангельская сила.

"Священник должен иметь душу чище самих солнечных лучей, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святой, и чтобы он мог сказать: "Уже не я живу, но живёт во мне Христос" (Гал. 2:20). Если живущие в пустыни, и те не пренебрегают мерами охраны себя — то, что же сказать о тех, кто должен сохранить полную чистоту в общении со всеми соблазнами мира! И одновременно рисует Иоанн два полярно противоположных образа, одинаково способных и себя и других вести не к спасению, а к гибели. Один рисует жертвы соблазна мира.

Благообразие лица, приятность телодвижений, стройность походки, нежность голоса, подкрашивание глаз, подкрашивание щёк, завивание кудрей, крашение волос… и т.д.". Но, продолжает Иоанн, дьявол может поражать и явлениями противоположного характера.

Небрежное лицо, неприбранные волосы, грязная одежда, неопрятная наружность, грубое обращение, несвязная речь, нестройная походка, неприятный голос, бедная жизнь, презренный вид, беззащитность и одиночество, это сначала возбуждает жалость в зрителе, а потом доводит до крайней погибели". Многие, избежав первых сетей — попадали в другие!"

И тут переходит Иоанн к главной теме этого слова, к изображению того, в какой мере подвиг священника — труднее, чем подвиг даже пустынножителя и монаха. Возлюбивший пустыню свободен от всего того, что смущает священника. Если и является монаху греховный помысел, он не усиливается извне и скоро может погаснуть. Монах боится за одного себя или за немногих, которые к тому же свободны от мирских дел и забот, что делает их послушными настоятелю, а погрешности их легче замечаются и надзором исправляются.

Священник, чья паства обременена житейскими заботами, и он должен сеять ежедневно, чтобы постоянство проповеди укрепляло слово учения. Густота терния не допускает семя проникать в почву, а с другой стороны нужды бедности и скорби препятствуют заниматься предметами божественными. А как священнику знать грехи паствы, когда он и в лицо, то знает мало кого! Так в отношениях его к людям. А к Богу? Обязанности его к людям покажутся ничтожными для того, кто рассмотрит его обязанности к Богу: настолько большей и тщательнейшей ревности требуют они. "Тот, кто молится за весь город, — что я говорю за город? — за всю вселенную, и умилостивляет Бога за грехи всех, не только живых, но и умерших, тот каким сам должен быть? Даже дерзновение Моисея и Илии я почитаю недостаточным для такой молитвы. Он так приступает к Богу, как бы ему вверен был бы весь мир и сам он был бы отцом всех, прося и умоляя о прекращении повсюду войн и усмирения мятежей, о мире и благоденствии, о скором избавлении от всех тяготеющих над каждым бедствий частных и общественных. Поэтому он сам должен столько превосходить всех, за кого он молится, сколько предстоятелю следует превосходить находящихся под его покровительством. А когда он призывает Святого Духа и совершает страшную жертву и часто прикасается к общему всем Владыке, тогда, скажи мне, с кем наряду поставим мы его? Какой потребуем от него чистоты и какого благочестия? Подумай, какими должны быть руки, совершающие эту службу, каким должен быть язык, произносящий такие слова, кого чище и святее должна быть душа, приемлющая такую благодать Духа? Тогда и ангелы предстоят священнику, и целый небесный сонм взывает, и место вокруг жертвенника наполняется ими в честь Возлежащего на нём". И рассказывает Иоанн о пресвитере, который видел эти небесные силы, окружавшие жертвенник. Рассказывает и о том, как удостоившиеся видеть это, свидетельствуют о сопровождении ангелами душ людей, кончающих жизнь после того, как чистой совестью причастились Таин.

И тут же снова переходит он на себя. "Душа священника должна сиять подобно свету, озаряющему вселенную, а мою душу окружает такой мрак от нечистой совести, что она, всегда погруженная во мрак, не может никогда с дерзновением воззреть на своего Владыку". Но особенное ударение делает Иоанн на заботе душепопечения обо всём множестве людей, требующей великого благоразумия и опыта, и снова образ монаха встаёт перед его умственным взором. "Велик подвиг и велик труд монахов. Но если кто сравнит труды их со священством, тот найдёт между ними такое различие, какое между простолюдином и царём. У тех, хотя и велик труд, но в подвиге участвует душа и тело, или лучше сказать большая часть совершается посредством тела… Напряженный пост, возлежание на земле, бодрствование, неумовение, тяжелый труд и прочее, способствующее изнурению тела… А здесь — чистая деятельности души". Даже забот о себе не оставляется священнику, об одежде, пропитании — как то вынуждены делать монахи для самих себя. "А священник не имеет нужды ни в чём этом для своего употребления, но живёт без забот о себе и в общении (с пасомыми) во всём, что не приносит вреда, слагая все познания в сокровищнице своей души … Итак мы не должны удивляться тому, что монах, пребывая в уединении с самим собой, не возмущается и не совершает многих тяжких грехов; он удалён от всего раздражающего и возмущающего душу. Но если посвятивший себя на служение целому народу и обязанный нести грехи многих остаётся непоколебимым и твёрдым, в бурное время, управляя душой, как бы во время тишины, то он по справедливости достоин рукоплесканий и удивления всех". Можно ли судить об его, Иоанна, достоинствах? "Кто же, скажи, кто станет обличать и открывать мою порочность? Эта кровля и эта келья? Но они не могут говорить. Мать, которая больше всех знает мои качества?" И тут вырывается у Иоанна признание: не смеет он по сознанию своей неподготовленности принять сан священства, но это не потому, что не хотел бы он этого. "Если бы кто предложил мне на выбор, где бы я больше желал заслужить о себе доброе мнение, в предстоятельстве ли церковном, или в жизни монашеской, я тысячекратно избрал бы первое". Но что делать, когда он окружен праздностью и беспечностью! Является она видимостью подвижничества, а на самом деле есть бездействие, являющее как бы завесой негодности: прикрываются недостатки и не допускаются к обнаружению. А слабость ума, а неопытность в красноречии! Он уподобляет себя монаху, при котором нет людей, которые бы раздражали его, чтобы он привык укрощать силу гнева, нет людей, восхваляющих и рукоплещущих, чтобы он научился пренебрегать похвалами народа и т.д. Как может такой человек приступить к священству, не попав в замешательство и недоумение: и то, что имеет рискует потерять такой человек. Реплика Василия понятна: что же — поставлять людей пекущихся о житейских делах? Нет, успокаивает его Иоанн: "но таких, кто, живя и обращаясь со всеми, мог бы более самих иноков соблюсти целыми и нерушимыми чистоту, спокойствие, благочестие, терпение, трезвенность и прочие добрые качества, свойственные монахам". Разве он сам таков? А раз нет? Знать ещё надо, что священник поставленный на виду, не укроется от обличения: "как огонь испытывает металлические качества, так и клир испытывает человеческие души". И не только открывает он пороки, но делает более упорными! Свойства его души всё время подлежат воздействию из вне, и дело лукавого, чтобы нападение направлялось на места незащищённые. И опять встаёт перед нами картина как пламенем страстей объят священник неблагоразумный. Порабощают его почести, даже пламенная любовь, причина всех благ — способна стать источником зол для тех, кто неправильно пользуется ею. Заботы притупляют ум, гнев омрачает душу. А что способны причинить обиды, порицания, укоры!

Благоразумный священник не пренебрегает неразумными укорами. Даже Павел не пренебрегал худыми подозрениями, зная, что мы "стараемся о добром не только перед Господом, но и перед людьми" (2 Кор. 8:21): нужно не только истреблять худую молву, но и предвидеть возможность её возникновения, чтобы не произошло вреда для народа. "Впрочем, обрывает себя сам Иоанн, доколе я не остановлюсь, преследуя недостижимое?" Неисчислимы труды и заботы пастыря. Реплика Василия: "А теперешняя жизнь, разве без трудов?" Ответ: "Сравни руку с морем!" Новая реплика: "Хорошо ли спасаться, не спасая других?" Ответ: "А если не спасёшь, а погубишь?" И тут Иоанн переходит уже на лично-покаянное, исполненное глубокой внутренней скорби, изображение своего внутреннего мира. Борется он с собою — и как это трудно ему даже в условиях максимально благоприятных. А если встанет в непосредственное общение с народом? Все гнездящиеся в нём страсти вспыхнут — гнев, раздражительность и пр. "У меня душа слабая и невеликая и легко доступная не только для этих страстей, но и для самой худшей из всех — зависти, и не умение спокойно переносить ни оскорблений, ни почестей, но последние чрезвычайно внушают гордость, а первая приводит в уныние. Сейчас для "зверей" нет пищи, а если они нападают — он уединяется и слышит только отдалённый рёв их. В келье своей остаётся он — нелюдимый, недоступный, необщительный…

Но всё это ещё не главное признание. Оно следует. Сама мысль о предстоящем священстве привела его в состояние расслабленности, уныния, страха. Почему? И тут он широкими мазками, нагромождая образы на образы, двумя сравнениями разъясняет причины объявшего его ужаса. Дочь Царя — и рядом низкий, ничтожнейший, презреннейший, уродливый человек — вот один образ. Войско, во всех поддающихся воображению устрашающе-грандиозных проявлениях его силы, его деятельности — и взять например человека из деревни, ничего не знающего кроме посоха и свирели, и предложить ему возглавить это войско. Сесть на коня и принять начальство! " Не думаешь ли ты, что этот деревенский человек будет в состоянии даже выслушать такое предложение, а не тотчас же, с первого слова, взгляда, испустить дух?!" и, как бы опережая возражение друга, тут же говорит Иоанн: Не думай, что я словами преувеличиваю дело". В действительности оно ещё страшнее, так как война идёт не земная, а гораздо более страшная. "Здесь не медь, не железо, не кони, колесницы и колёса, не огонь и стрелы и не подобные видимые предметы, но другие снаряды, гораздо страшнее этих". И снова встаёт перед нами картина, в которой образы сменяются образами; изображается борьба ненавистника рода человеческого, направленная на человека со всех сторон и в каждый момент его существования. Пред этим врагом необходимо избрать одно из двух: "или, сняв оружие, пасть и погибнуть, или всегда вооруженным стоять и бодрствовать" "И ты желал бы — завершает цепь аргументов Иоанн — чтобы в этой войне я предводительствовал воинами Христовыми? Но это значило бы — предводительствовать для дьявола". Ведь, если кто призванный распоряжаться и управлять, окажется слабее всех — к чему приведёт неопытность, как не к победе дьявола?