Что могут лучше о чужих делах судить,

Чужое много лучше видеть, чем свое?[301]

8. Итак, поскольку все эти школы ненадежны, или им всем следует верить, или не следует верить ни одной. Если не верить ни одной, стало быть, философы не обладают мудростью, так как поодиночке каждый считает себя мудрецом; если же верить всем, то они также не обладают мудростью, так как каждый из них не признается мудрецом всеми остальными. 9. Таким образом, гибнут все они и, словно те самые Спарты у поэтов, так разят друг друга, что скоро никого из них не останется.[302] Именно так и будет, ибо мечи они имеют, но не имеют щитов. 10. Итак, если каждая школа в отдельности обличается всеми другими в скудоумии, стало быть, все они являются пустыми и бесплодными. Так философия сама себя и истребляет, и уничтожает. 11. Когда это осознал Аркесилай,[303] основатель Академии, он собрал все взаимные опровержения и обвинения знаменитых философов в незнании и вооружил этим себя против всех. Так он создал новую философию — нефилософствования. 12. И вот от этого автора пошли два рода философии. Один — старый, который претендует на обладание знанием, другой — новый, опровергающий, который низвергает это знание. В этих двух видах [философии] я вижу раздор и как бы гражданскую войну. 13. В какой из частей мы поместим мудрость, которая не может быть разорвана на части? Если природа вещей может быть познана, то погибнет этот отряд новичков. Если не может быть познана, падут ветераны. Если [силы] будут равны между собой, все равно погибнет предводитель и тех, и других — сама философия, так как будет растерзана. Ведь ничто не может бороться с собой, не претерпев разрушения. 14. Если же, как я указывал,[304] в человеке вследствие бренности человеческой участи не может быть внутреннего и собственного знания, победителем является отряд Аркесилая. Но и он сам не устоит, ибо невозможно, чтобы ничего нельзя было познать.

5. 1. Ведь есть много того, что нас заставляет узнавать сама природа, повседневная деятельность и жизненная необходимость. Ведь неизбежно погибнешь, если не узнаешь того, что было бы полезно для жизни, чтобы к этому стремиться, [так же как если не узнаешь того], что опасно [для жизни], чтобы этого избегать и уклоняться от этого. 2. Кроме того, есть много того, что постигается с опытом. Так, было обнаружено движение Солнца и Луны, перемещение звезд, счет времен, врачами были открыты природа тел и свойства растений, земледельцами обнаружены свойства земли, а также признаки приближающегося дождя и непогоды. Наконец, нет ни одного ремесла, которое бы не строилось на знании. 3. Стало быть, Аркесилай должен был, если хоть что‑то понимает, отделить то, что можно познать, от того, что познать нельзя. Но если бы он сделал это, то низвел бы себя до народа. 4. Ведь народ подчас знает больше, так как знает столько, сколько необходимо. Поэтому, если ты спросишь, знает ли он что‑нибудь или не знает ничего, он скажет, что знает то, что нужно знать, и не знает того, что знать не нужно. 5. Следовательно, Аркесилай правильно опроверг учения других, но неверно сформулировал свое. Ведь незнание всех вещей не может быть мудростью, сущность которой в знании. Итак, когда он атаковал философов и учил, что они ничего не знают, также и сам утратил имя философа, так как учение его состоит в том, что ничего нельзя познать. 6. Ведь кто уличает других в том, что они не знают, сам должен быть знающим. Если же он ничего не знает, какая испорченность или какое высокомерие в том, что он сам считает себя философом на основании того, из‑за чего других лишает этого имени! 7. Ведь они могут ответить так: «Если ты показываешь, что мы ничего не знаем и потому мы не мудры, что ничего нам не известно, стало быть, и сам ты не мудр, так как сам признаешь, что и ты ничего не знаешь». 8. Чего, стало быть, достиг Аркесилай, кроме того, что, поразив всех философов, себя самого также пронзил тем же самым клинком?

6.1. Итак, неужели нигде нет мудрости? Вовсе нет, она была и среди философов, но никто ее не увидел. Одни полагали, что все может быть познано: как бы то ни было, но мудры они не были. Другие считали, что ничего нельзя познать: они также не были мудрецами. Первые — поскольку больше доверяли человеку, вторые — потому что меньше. И тем и другим недоставало представления о мере. 2. Так где же мудрость? Там, где ты не будешь считать, что ты все знаешь, ибо это принадлежит Богу, и [где ты не будешь утверждать, что] ничего не знаешь, ибо это свойство животного. Существует же некоторая середина, которая принадлежит человеку, т. е. знание, соединенное с незнанием и умеренное им. 3. Знание в нас — от души, которая рождена на небесах, незнание — от тела, которое рождено из земли. Поэтому у нас есть некоторая общность и с Богом, и с животными. 4. Итак, поскольку мы состоим из этих двух элементов, один из которых проникнут светом, а другой мраком, нам дана часть знания и часть незнания. Благодаря этому нам дано идти, не рискуя упасть, словно бы по мосту. Ведь все те, кто отклоняется в одну из сторон, падали или направо, или налево. Я покажу, каким образом заблуждалась и та и другая часть [философов].

5. Академики рассуждали, исходя из неясных оснований, против физиков, уверяя, что нет никакого знания, и, довольствуясь примерами некоторых непостижимых вещей, утверждали [всеобщее] незнание. То есть они отрицали всякое знание, ибо убедились в незнании части. 6. Физики, наоборот, на основании того, что было открыто, приводят доказательства в пользу того, что можно познать все, и, удовлетворенные очевидными фактами, утверждают [всеобщее] знание. То есть они утверждают познание всего, ибо убедились в познании части. Итак, ни те не видели очевидного, ни эти скрытного; но ни те ни другие, пока кто из них утверждал, а кто отрицал в единоборстве одно знание, не замечали стоящей посередине двери, которая бы привела их к мудрости. 7. Но Аркесилай, учитель незнания, когда боролся против Зенона, главы стоиков, чтобы низвергнуть всю философию, заимствовал это положение у знаменитого Сократа, чтобы доказать, что нельзя ничего узнать. 8. Итак, он опроверг суждение философов, которые полагали, что благодаря их уму была открыта и найдена истина. Безусловно, это была тленная мудрость, и, за короткое время расцветшая, она достигла вершины, чтобы далее с неизбежностью состариться и погибнуть, — и тут появилась Академия, как бы старость философии, которая и уничтожила ту уже увядавшую мудрость. 9. И правильно Аркесилай увидел, что надменны или, скорее, глупы те, кто полагают, что знание истины может открыть догадка. 10. Но ведь нельзя обличать во лжи говорящего, не узнав прежде, что истинно. Аркесилай, попытавшийся сделать это, не постигнув истину, ввел некий неустойчивый [аоштсиш] род философии, который по–латыни мы можем назвать «непрочным» [instabile] или «непостоянным» [inconstans].11. Ведь чтобы утверждать, что ничего нельзя познать, надо кое‑что знать. Ибо если ты утверждаешь, что ничего не знаешь, тем самым отрицается то, что ничего нельзя познать. 12. Итак, кто заявляет как бы в качестве посылки, что ничего нельзя познать, тот утверждает нечто вроде основного положения и [некое] знание: следовательно, что‑то все‑таки можно знать. 13. На это похоже то, что обычно приводится в школах в качестве примера неустойчивого рода: будто кто‑то узнал во сне, что снам верить нельзя. И вот, если он поверил бы [приснившемуся совету], то получилось бы, что он не должен верить снам, но если бы [после этого] не поверил, то пришел бы к выводу, что снам нужно верить. 14. Итак, если ничего нельзя познать, следовательно, известно то, что ничего не известно, а если известно, что ничего не известно, стало быть, утверждение о том, что ничего нельзя знать, является ложным. Так выводится положение, само себе противоречащее и себя опровергающее. 15. Но хитрец хотел отнять знание у прочих философов, чтобы спрятать его у себя (ведь не лишает себя знания тот, кто что‑то утверждает, чтобы лишить его других), но ничего не достиг. В самом деле, он проявил и показал свое жульничество. 16. Насколько мудрее и правильнее бы он поступил, если бы, сделав оговорку, сказал, что причины и, по крайней мере, смысл небесных и земных вещей не могут быть открыты, поскольку все это покрыто тайной, что их нет нужды исследовать, так как они не могут быть открыты в ходе исследования. 17. Введя эту оговорку, он побудил бы физиков не изучать того, что превосходит меру человеческого мышления, и освободил бы себя самого от обвинений в клевете и, конечно, дал бы нам хотя бы что‑то из того, что мы ищем. 18. Теперь же, когда он удержал нас от других изысканий, чтобы мы не стремились узнать больше, чем можем, он отклонил нас и от самих себя. 19. Ведь кто захочет прилагать усилия, чтобы в результате ничего не узнать, или [кто захочет] принять учение такого рода, чтобы в итоге отвергнуть всем известное? Если принять это положение, знание должно существовать, если же отвергнуть, то кто же настолько глуп, чтобы считать изучением то, когда ничего не открывается или даже все отрицается? 20. А потому, если все не может быть познано, как надеялись физики, и если не может быть не познано ничего, как думали академики, вся философия тщетна.

7.1. Перейдем теперь к другой части философии, которую сами философы называют моральной и в которой заключен смысл всей философии, поскольку в той естественной философии есть только удовольствие, а в этой также и польза. 2. И поскольку в устроении жизни и в воспитании нравов есть большой риск ошибиться, необходимо прилагать большое усилие, чтобы узнать, каким образом нам нужно жить.

3. Там [в естественной философии] есть место прощению, так как если что‑то говорят [правильно], ничего из этого не приносит пользу, если же несут вздор, ничему не навредят; здесь же [в моральной философии] не должно быть места ни разногласиям, ни ошибкам. Всем нужно знать одно и то же и наставлять саму философию как бы едиными устами, так как если что‑то будет ошибкой, то разрушится вся жизнь.

4. В той первой части [философии] как меньше опасности, так и больше сложностей, ибо темный смысл вещей заставляет думать разное и противоположное. Здесь же как больше риска, так и меньше сложностей, ибо уже само употребление вещей и повседневный опыт могут научить, что лучше и более верно.

5. Итак, посмотрим, действительно ли эти философы говорят согласное и предлагают нам то, чтобы жизнь проживалась более верно. 6. Нет необходимости проверять все; мы выберем одно, самое главное, что является высшим и первоочередным, в чем заключена сущность всей мудрости. 7. Эпикур полагает, что высшее благо—в наслаждении души, Аристипп[305] — в наслаждении тела. Каллифонт и Диномах соединили с наслаждением добродетель [honestatem cum voluptate]. Диодор видел высшее благо в избавлении от страданий, Иероним — в отсутствии страдания, перипатетики же — в благе души, тела и счастливой судьбе [fortunae], 8. Высшее благо у Герилла — знание, у Зено–на — жить в согласии с природой, у некоторых стоиков — следовать добродетели. Аристотель видел высшее благо в достоинстве и добродетели [in honestate ас virtute].[306] Каждое из этих положений в чем‑то справедливо. 9. Чему из этого многообразия мы последуем? Кому мы поверим? У всех равный авторитет. Если мы можем выбирать, что лучше, то нам уже не нужна философия, так как мы уже мудры, чтобы судить о взглядах мудрецов. 10. Если же мы обращаемся [к философии] ради того, чтобы узнать мудрость, то как же мы можем судить [о взглядах мудрецов], если мы не начали еще рассудительно мыслить, особенно когда рядом академик [вроде Аркесилая], который нас укрывает покровом [незнания] и не позволяет хоть кому‑нибудь верить, хотя сам и не указывает, чему нам следовать?

8. 1. Что же нам остается? Разве только, покинув яростных и непримиримых спорщиков, прийти к Судье, к Тому, конечно, Дарителю простой и тихой мудрости, которая не только может нас воспитать и дать нам путь, но и предложить суждение о спорных положениях тех философов? 2. Эта мудрость учит нас, что является для людей истинным и высшим благом. Прежде чем я начну говорить об этом, необходимо опровергнуть все названные выше положения, чтобы стало ясно, что ни одно из них не несет в себе мудрости.

3. Когда речь идет о предназначении человека, необходимо высшее благо высшего животного Искать в том, что не может быть общим у него с другими животными. 4. Подобно тому как зубы характеризуют диких зверей, как рога — скот, как перья — птиц, так и человеку должно быть приписано что‑то свое, то, без чего он утратил бы свое естество. Ведь то, что дано всем для жизни или произведения на свет, хотя и является природным благом, все же не является высшим, если только оно не свое у каждого рода. 5. Следовательно, не был мудр тот, кто высшее благо вверял наслаждению души, поскольку это либо беззаботность, либо радость, что является общим для всех. 6. Аристиппу я даже отвечать не буду, поскольку ни у кого не может быть сомнения, что не был человеком тот, кто постоянно стремился к плотскому наслаждению и ничему другому не служил, кроме как животу и Венере. Ведь он жил так, что между ним и скотом не было никакой разницы, если не считать того, что он разговаривал. 7. Ведь если бы возможность говорить была дана ослу, кабану или псу, и если бы ты спросил у них, чего они для себя желают, когда столь неистово домогаются самок, что едва ли могут остановиться, забывая про еду и воду, когда грубо отгоняют других самцов, а, побежденные, не отступают, но, часто попираемые более сильными соперниками, нападают с еще большей силой, когда их не останавливает ни дождь, ни холод, когда они прилагают огромные усилия и отвергают опасность, — что бы другое ответили они, если не то, что высшее благо состоит в наслаждении плоти? Они домогаются его, чтобы получить приятнейшие ощущения, и полагают, что эти ощущения таковы, что от достижения их не могут удержать ни трудности, ни ранения, ни сама смерть. 8. Так неужели мы хотим перенять правила жизни у тех, кто воспринимает все так же, как и лишенные разума животные? 9. Киренаики[307] говорят, что сама доблесть славна тем, что открывает путь к наслаждению. «Я, — скажет мерзкий пес или грязный кабан, — потому ведь всеми силами борюсь с соперниками, чтобы доблесть моя принесла мне наслаждение; яне получу его, если буду побежден и оставлю борьбу». 10. Стало быть, мы учимся быть мудрыми у тех, кого отличает от скота или зверей не образ мыслей, а язык?

Считать высшим благом избавление от страданий—это философия не собственно перипатетиков или стоиков, но просто врачей. 11. Ведь кто не понимает, что это рассуждение больных или людей, чем‑нибудь страдающих? Что может быть смешнее, чем иметь в качестве высшего блага то, что может дать врач? Стало быть, нам нужно страдать, чтобы насладиться благом, и к тому же [страдать] тяжело и часто, чтобы потом с еще большим удовольствием не болеть? 12. Итак, [говорят нам], несчастнее всех тот, кто никогда не страдал, так как лишен блага; мы же его считаем самым счастливым, так как он избавлен от страданий.

13. От этой бессмыслицы недалеко был и тот, кто сказал, что высшее благо в том, чтобы совсем не страдать. Но если исключить то, что всякое живое существо избегает боли, кто может сам себе доставить такое благо, которого, чтобы оно у нас было, мы можем только желать? 14. Такое высшее благо не может принести ничего благостного, если только человек не был постоянно лишен страдания. Ведь отсутствие страдания дается человеку не доблестью, не учением, не трудом, но самой природой, как и всем животным. 15. Те, кто соединяли наслаждение с добродетелью, хотели избежать этого союза, но создали противоречивое благо, ибо тот, кто предается наслаждению, неизбежно лишен добродетели, а тот, кто усерден в добродетели, избегает наслаждения. 16. Благо у перипатетиков слишком многообразно, и если исключить блага души, — впрочем, весьма спорно, что они собой представляют и каковы они, — может показаться, что это благо общее с благом животных. 17. Ведь благо тела, т. е. невредимость, нечувствительность к боли, здоровье, не менее необходимы безмолвным [животным], чем человеку, и я еще не знаю, не являются ли они более важными для безмолвных [тварей], поскольку человека могут укреплять лекарства и поддерживать прислуга. 18. То же относится к благам фортуны. Ибо как человеку необходимы для поддержания жизни богатства, так и тем [животным] необходимы добыча и пропитание. 19. Перипатетики же, допуская благо, которое не во власти человека, подчинили всякого человека чужой воле.