Так, не могши ни убедить, ни принудить мнимого отца своего отменить зверское и убийственное повеление, он сам, наконец, порешил разделить с ними бедствия. Впрочем, я не столько удивляюсь этому, сколько изумляюсь тому пламени скорби, которое Моисей носил в себе в предыдущее время и о котором я заключаю по (совершенному им) убийству. Кто доведен был скорбью до убийства, тот чрез последнее обнаружил силу первой. Он, конечно, не стал бы мстить египтянам так жестоко, если бы не сокрушался более самих родителей о бедствиях детей их. Что же, после того, как он отмстил и несколько облегчил душу свою от такой скорби, успел ли он вполне насладиться отрадою, доставленною ему этим мщением? Едва наступил второй день, как этого блаженного постигла другая скорбь, тяжелее прежней, и объял такой страх, который заставил его совсем удалиться из Египта. Тяжело слышать дурное и от кого бы то ни было; но когда будет говорить дурное кто–нибудь из облагодетельствованных, станет поносить за благодеяния, ему оказанные, и укорять так: «не думаешь ли убить меня, как убил Египтянина?» (Исх. 2:14), тогда, тогда обида бывает невыносимою и может даже вывести оскорбляемого из терпения; такое производит она раздражение вместе с печалью! Но у Моисея к этому присоединилось еще третье — боязнь царя, которая так овладела душою праведника, что даже изгнала его из всей тамошней страны. Так становится беглецом — сын царский!

Сделавшись беглецом, он приходит к человеку, который был идолослужителем и иноплеменником; а пользоваться столь долгое время гостеприимством человека, посвятившего себя на служение демонам, это не маловажная причина для скорби. Здесь Моисей, приняв в свое заведование стада того человека, в таком занятии провел сорок лет. Если это кому–либо представляется нисколько не тяжелым, то вспомним о тех, которые уходят с родины и скрываются не по страху и боязни, но оставляют дом добровольно на малое время, как они томятся, как грустят, за какое благо считают возвращение на родину! Когда же к этому присоединяется еще страх и бедственная жизнь, при чем, однако, самые тягости и скорби представляются более легкими, нежели желанное возвращение на родину, то вообрази картину бедствий Моисея! Не просто выслушивай сказанное, что Моисей «пас овец» (Исх. 3:1), но припомни при этом слова Иакова, которыми он высказывал жалобу пред тестем: «ты с меня взыскивал, днем ли что пропадало, ночью ли пропадало; я томился днем от жара, а ночью от стужи, и сон мой убегал от глаз моих» (Быт. 31:39, 40). Все это, конечно, было и с Моисеем, притом в течение еще большего числа лет и в большей степени, так как и страна (мадиамская) была пустыннее страны (месопотамской). Если Моисей не жаловался на это, то и тот блаженный не сказал бы таких слов, если бы не был доведен до великой крайности и не был вынужден к тому неблагодарностью тестя. Так чужбина и сама по себе может угнетать человека, если даже он оставил отчизну только по необходимости. «Как птица», говорит премудрый, «покинувшая гнездо свое, так человек, покинувший место свое» (Прит. 27:8). Притом Моисей тогда не мог быть уверен даже в собственной безопасности; но как слуга, убежавший от жестокого господина, постоянно страшится и опасается, чтобы его не поймали, так и блаженный Моисей жил в постоянном страхе. Это видно из того, что он даже и тогда, когда Бог после столь долгого времени повелевает ему возвратиться в Египет, отказывается и медлит, хотя и слышал, что «умерли все, искавшие души его» (Исх. 4:19).

2. Когда же он послушался и пошел в Египет, быв принужден оставить жену и детей, тогда опять начинаются укоризны, и оскорбления, и угрозы от тогдашнего царя египетского и жалобы и проклятия от получающих благодеяния. Тот говорит: «для чего вы, Моисей и Аарон, отвлекаете народ от дел его? ступайте на свою работу» (Исх. 5:4). А израильтяне говорят: «да видит и судит вам Господь за то, что вы сделали нас ненавистными в глазах фараона и рабов его и дали им меч в руки, чтобы убить нас» (Исх. 5:21). Прискорбно и тягостно это; но всего тяжелее было то, что он пришедший и обещавший евреям множество благ, свободу, избавление от тяготевших над ними бедствий, показался им обманщиком, потому что тяжесть угнетавшего их рабства не только не облегчилась, но увеличилась еще больше, и тот, кто подал надежду быть избавителем всего народа и обещал это, оказался, по–видимому, виновником мучений и побоев, злоумышленником и губителем. Кто не впал бы в уныние, когда, обещав прекратить столь великие бедствия, после обещания сам же увидел прибавление других, еще более тяжкий бедствий? Моисей унывал, как естественно унывать тому, кто слышит и видит подобное; однако он не упал под тяжестью этой скорби, но остался непреклонным, хотя события не только не соответствовали, а даже противоречили его обещаниям. Обратившись к Богу и говоря об этом, он много плакал и сказал: «Господи! для чего Ты подвергнул такому бедствию народ сей, для чего послал меня? ибо с того времени, как я пришел к фараону и стал говорить именем Твоим, он начал хуже поступать с народом сим; избавить же, — Ты не избавил народа Твоего» (Исх. 5:22, 23). Пролив слезы и снова услышав от Бога такое же повеление, какое и прежде, он опять возвещает об этом израильтянам, но они не внимают ему, потому что души их были угнетены скорбью и унынием. «Они не послушали», говорится в Писании, «Моисея по малодушию и тяжести работ» (Исх. 6:9). А это не мало огорчало его. Когда же последовали чудеса, и фараон многократно смеялся над ним, он и эти насмешки перенес мужественно. Когда, наконец, вышел он из Египта и вместе с иудеями стал уже надеяться на освобождение, то не успел еще вполне отдохнуть, как объял его прежний или даже гораздо больший страх. Не прошло и трех дней, как израильтяне увидели пред собою варваров вооруженными, и испытали тоже, что испытывают какие–нибудь беглые рабы, когда на чужбине внезапно окажутся пред глазами своих господ, или что испытали бы сами они, если бы случилось им в приятном сновидении увидеть себя на свободе, а, пробудившись опять оказаться в Египте и в тех же самых бедствиях. Впрочем, я не знаю, что можно назвать сновидением их, три ли дня свободы, или представившееся им теперь страшное и ужасное зрелище: такая мгла уныния покрыла взоры всех их. А Моисей объят был еще большим мраком: он боялся не египтян только, как прочие израильтяне, но и последних вместе с первыми. Те и другие теперь смотрели на него, как на обманщика и обольстителя, одни — с насмешками и готовностью сделать нападение, а другие — с озлоблением и печалью. Впрочем, для чего по догадкам судить об унынии этого мужа, когда скорбь его можно вполне понять из слов нисшедших свыше? Когда он молчал и не дерзал даже отверзть уста, Бог говорит ему: «что ты вопиешь ко Мне» (Исх. 14:15)? — одним этим словом объясняя нам смущение души его.

3. Когда прошел и этот страх, тогда опять поднялись еще большие беды. Предводимые Моисеем и получившие чрез него множество благ в продолжение всего пути поступали с ним хуже египтян и фараона. Во–первых, они поступали с великою дерзостью, требуя от него мяса египетского: не благодарили за настоящее, но хотели прежнего; это было всего тяжелее. Потерпел ли бы он более неприятностей, если бы поручено было ему начальство над беснующимися и сумасшедшими? Однако все это блаженный перенес мужественно, и если бы он не питал к ним любви, то это горе было бы сносно, и ему предстояло бы сетовать только о своем собственном положении; но так как он любил их больше, чем родители, то в самой заботливости о них имел другой повод к скорби — об их развращении и нечестии. Не так огорчало его то, что его оскорбляют, как то, что они — оскорбители. Преступно и то, что они были неблагодарны прежде ниспослания чудесной пищи; но они и среди чудес оказывали свое нечестие, беззаконие и жадность при собирании пищи и, пройдя немного вперед, опять роптали, опять выражали недовольство благодеяниями Божиими; и при каждом таком случае блаженный сокрушался и скорбел более самих грешивших. Так, когда они сделали тельца, то сами они играли и веселились, а Моисей сетовал и скорбел, на себя самого призывал страшное проклятие, и, однако, ничто не могло заставить его подавить в себе сострадание к ним. Итак, видя, что столь любимые им постоянно поступают хуже и хуже, в какой он был горести, какими обливался слезами? Если иной, имея одного сына, не мог бы жить, узнав, что сын его предался порокам, хотя бы сам был порочнее всех, то Моисей, который столько тысяч людей считал своими детьми, или лучше сказать, любил их больше, чем детей, — ибо никакой отец не пожелал бы, подобно ему, погибнуть вместе с сыном, не сделав сам никакого греха, — который имел столько детей, притом ненавидел зло и любил добро, сколько, думаешь, страдал он, видя, что все они, как бы согласившись, устремились в пропасть порока? Если бы мгла такой печали крайней не омрачила его и не потрясла до самой глубины души, то, конечно, он не бросил бы скрижалей из рук и не разбил бы их, хотя он скоро и исправил это несчастно. Но что, скажи, сделал он для этого? Самый способ врачевания, хотя и помог делу, однако был исполнен многих слез; и не бывало такого каменного человека, который нисколько не страдал бы при виде, как его братья и сродники побивали друг друга, подвергнув этому прискорбному избиению до трех тысяч человек (Исх. 32:28). И мы, когда застаем детей своих за каким–нибудь худым делом, конечно, наказываем и сечем их, но делаем это не без сожаления, а напротив скорбим не меньше самих терпящих наказание.

4. Во время тогдашней великой скорби Моисея и ополчения (евреев), постигла их еще новая печаль. Бог угрожал, что сам Он уже не будет предводительствовать ими, но оставит их и предводительство ими передаст ангелу; это для Моисея было всего невыносимее. Послушай, что говорит он к Богу: «если не пойдешь Ты Сам [с нами], то и не выводи нас отсюда» (Исх. 33:15). Видишь ли, как страх сменялся страхом и печаль печалью? Но бедствие не остановилось и на этом: когда Моисей преклонил Бога, и Человеколюбец умилостивился и даровал благодать, — евреи опять повергли Моисея в новые скорби, прогневляя умилосердившегося Бога и подвергая самих себя крайним несчастиям. После многоплачевного избиения, они опять так разгневали Бога, что вызвали на себя огонь, который истребил бы почти всех их, если бы и при этом Бог не оказал великого человеколюбия. А Моисею при всем этом приходилось испытывать двоякую печаль — и от того, что израильтяне погибали, и от того, что оставшиеся в живых не исправлялись и не получали никакой пользы от гибели братьев. Избиение еще не кончилось, а оставшиеся в живых вспомнили уже о луке и, не довольствуясь тем, что у них было, говорили: «кто накормит нас мясом? Мы помним рыбу, которую в Египте мы ели даром, огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук и чеснок; а ныне душа наша изнывает; ничего нет, только манна в глазах наших» (Чис. 11:4–6). Тогда Моисей, уже не перенося их неблагодарности и изнемогши от скорби, отказывается от начальства и желает себе смерти вместо такой горькой жизни. Выслушай собственным слова его: «и сказал Моисей