18. А что я не хвастливо говорю это, в доказательство приведу самые слова плача и речи, которую тогда составил городской софист (Ливаний) об этом демоне. Начало плача таково: «мужи, глаза которых, равно как и мои, покрыл мрак, — не станем уже называть этого города ни прекрасным, ни великим». Потом, упомянув и сказав нечто о басне касательно Дафны (предлагать всю речь здесь не время, чтобы не сделать беседы слишком пространной), — он говорит, что некогда царь персидский, взявши город, пощадил капище; вот эти слова: «ведший против нас войско почел за лучшее для себя сохранить храм, и красота статуи одержала верх над яростью варвара; а теперь, о, солнце и земля, кто или откуда этот враг, который и без тяжеловооруженных, и без всадников, и без легких войск, малой искрой истребил все? Затем показывая, что его победил блаженный (Вавила) тогда, когда дела язычников особенно процветали жертвоприношениями и обрядами, говорит: «нашего храма и великий тот потоп не разрушил, а при ясной погоде, когда прошла уже туча, он низвергнут», — называя тучей и потопом время прежнего царя. И опять немного далее оплакивает то же самое еще горестнее, говоря: «потом, когда жертвенники твои жаждали крови, ты, Аполлон, и пренебрегаемый, оставался верным стражем Дафны; а иногда будучи и оскорбляем и лишаем внешнего украшения, ты переносил это; теперь же, после множества овец и множества волов, приняв к ноге своей священные уста царя, увидев того, о ком ты предсказывал, созерцаемый этим предвозвещенным, избавившись от злого соседства одного мертвеца, беспокоившего тебя вблизи, среди самого почитания ты быстро удалился; чем еще мы будем хвалиться перед людьми, помнящими твои священнодействия и статуи? Что говоришь ты, плачевный певец? Подвергаясь бесчестию и оскорблениям, он оставался непоколебимо стражем Дафны; а принимая почести и служение, не имел силы сохранить и собственный храм, и притом зная, что после его падения подвергнется еще большему бесчестию, чем прежде? Кто же, софист, мертвец–то, беспокоивший твоего бога? Какое это злое соседство? Здесь он, дойдя до подвигов блаженного Вавилы и не имея возможности умолчать о своем посрамлении, закрылся просто и пробежал мимо. Что демон испытывал беспокойство и стеснение от мученика, сказал, но не прибавил того, как демон, стараясь прикрыть свое поражение, еще более обнаружил его, — потому и говорит просто: «избавившись от злого соседства». Почему же ты, пустослов, не говоришь о мертвеце, кто он был, почему он один беспокоил твоего бога и почему он один был перенесен? И почему, скажи мне, ты называешь его злым соседством? Не потому ли, что он обличил обман демона? Но это дело не какого–нибудь злого соседства, равно как и не мертвого, но живого, действующего, доброго, покровительствующего, заботящегося и принимающего все меры к вашему спасению, если бы только вы захотели. И дабы вам больше невозможно было обольщать самих себя и говорить, будто демон, гневаясь и жалуясь на недостаток жертв и оставаясь недоволен прочим служением, удалился добровольно, для того мученик и прогнал его со всего этого места, которое больше всех было любезно ему и которое он так предпочитал остальным, что и подвергаясь бесчестию сидел в нем. Ты сам предупредил об этом, сказав: «и в такое время, когда множество овец и множество волов закалал ему царь», — так что со всех сторон становится ясно, что Дафну он оставил, вынужденный и гонимый большей силой. Можно было прогнать его, и оставив идола в целости, но вы не поверили бы, как не верили и прежде, когда он был связан мучеником, упорно продолжая служить. Посему св. мученик, оставив прежде идола стоять, тогда низверг его, когда пламя нечестия высоко поднялось, показывая этим, что победителю нужно так побеждать, не усмиренных преодолевая врагов, но надмевающихся и ликующих. Почему сам он не повелел тогда царю, вводившему его в Дафну, разрушить капище и перенести идола, как перенесли его гробницу? Потому, что он не терпел вреда от него, не имел и нужды в телесной помощи, но и тогда и теперь низверг его без руки человеческой. Первой победы своей он и не открыл нам, но только заградил (Аполлону) уста, и успокоился. Таковы святые: они желают только исполнить нужное для спасения людей, а не объявлять еще о себе народу, что это — их подвиги, разве когда заставит какая–нибудь необходимость; необходимостью же я опять называю попечение о спасаемых, как и было тогда. Так как зло обольщения усиливалось, то наконец открывается нам и победа, но открывается не победителем, а самим побежденным. Так это свидетельство стало несомненным и для врагов, когда святой и при наставшей необходимости уклонялся говорить о самом себе; а так как заблуждение и таким образом не прекращалось, но бесчувственнейшие камней еще продолжали упорно призывать побежденного и оставались слепыми к столь явной истине, то по необходимости ниспослан был огонь на идола, чтобы через этот пожар погасить другой пожар — идолослужения.

19. Итак, для чего ты упрекаешь демона, говоря: «среди самого почитания ты быстро удалился?» Не добровольно он удалился, но прогнан и извержен против воли и по принуждению тогда, когда особенно хотел оставаться и ради дыма и ради жертв. Действительно, тогдашний властитель, как будто для того и царствовавший, чтобы истребить животных всей вселенной, так нещадно закалал овец и волов при жертвенниках и дошел до такого неистовства, что многие и из почитаемых у них философами называли его поваром, мясником и тому подобными названиями. От столь обильной трапезы, и смрада жертв, и дыма, и потоков крови не удалился бы добровольно демон, который и без этого, как говоришь ты, оставался там по безумной страсти к возлюбленной. Впрочем, остановив пока наше слово, послушаем затем плача софиста. Оставив Аполлона, к Зевсу обращается он опять с воплями, говоря: «какого, о, Зевс, лишились мы пристанища для страждущей души; как свободна от шума местность Дафна, а еще свободнее — храм, как бы пристань в пристани, устроенная самой природой; оба они свободны от треволнений, но еще больше спокойствия доставляет второй; кто не избавлялся там от болезни, кто — от страха, кто — от скорби, кто пожелал бы островов блаженных?» Какого же пристанища лишились мы, нечестивый? Более ли свободно от шума это капище и какая неволнуемая пристань там, где флейты, тимпаны, бесчинства, пирушки и попойки? Кто не избавлялся там, говорит он, от болезни? Но кто из приверженных к тебе не получал там болезни, хотя прежде был и здоров, и притом болезни самой тяжелой из всех? Кто покланяется демону и слушает басню о Дафне и видит такое неистовство бога, что он и по исчезновении его возлюбленной еще сидит на том месте и при том же дереве, тот какого не получит отсюда пламени неистовства, какой бури, какого смятения, какой болезни, какой страсти? Это ли называешь ты пристанищем души и неволнуемой пристанью? Это ли — избавлением от болезней? И удивительно ли, что ты прилагаешь противоречия к противоречиям? Ведь находящиеся в исступлении не понимают свойства ни одного из предметов, как он есть, но произносят суждения противоположные действительности. «Олимпийские игры не очень далеко», — я опять перейду к его плачу, дабы показать, какой удар получили тогда все язычники, живущие в городе, и как царь не перенес бы этого с кротостью, но излил бы весь гнев свой на гробницу мученика, если бы не удерживал его более сильный страх. Что же говорит тот? «Олимпийские игры не очень далеко; созовет этот праздник города, которые придут, приводя волов в жертву Аполлону. Что же мы будем делать? Куда скроемся? Кто из богов разверзет нам землю? Какой глашатай, какая труба не будет вызывать слезы? Кто назовет праздником эти олимпийские игры, когда недавно такое несчастье поразило (нас) горем? Дай мне лук и хлеба на день, говорит трагедия; а я говорю: и немного прозрения, чтобы одним уловить, а другим застрелить сделавшего это. О, нечестивая дерзость! О, нечистая душа! О, наглая рука! Это — какой–нибудь другой Титий, или Идас, брат Линкея, но не великий, как тот, и не стрелок, как этот, а знающий только одно — безумствовать против богов. Сыновей Алоя, только еще замышлявших козни против богов, ты удержал смертью, Аполлон; а этого, издалека несшего огонь, не встретила стрела, попав ему в самое сердце. О, яростная десница! О, несправедливый огонь!

Что прежде всего сказал себе предпринявший эту войну? Откуда такая дерзость? Как он сохранил свое возбуждение? Как не оставил своего намерения, постыдившись красоты бога?» Доколе ты, несчастный и жалкий, не разглядишь сути, называя это делом руки человеческой и подобно сумасшедшим противореча себе и противоборствуя? Если у царя персидского, ведшего огромное войско, взявшего город, сжегшего прочие храмы, державшего в руках факел и уже намеревавшегося поднести его к этому капищу, демон изменил намерение (ведь и это говорил ты в начале плачевной речи, сказав так: «у царя персидского, предка того, что воюет с нами, предательством взявшего город и сжегшего, прибывшего в Дафну, чтобы сделать то же, этот бог изменил намерение, и он, бросив факел, поклонился Аполлону; так он укротил его и изменил своим видом»), — если он преодолел ярость варварскую и такое войско, как говоришь ты, и был в состоянии тогда избегнуть опасности (а ты еще говоришь, что и сыновей Алоя, замышлявших козни против богов, он удержал смертью), — как же он, имевший столько силы, не сделал теперь ничего подобного? Между тем, если ни над кем иным, то над жрецом, мучимым несправедливо, следовало сжалиться и открыть виновника.

Подлинно, все смеялись над ним, как над бешеным и сумасшедшим, когда он изливал гнев на того несчастного. Как же тот, который предсказал о прибытии царя, еще бывшего далеко (а и это говорил ты выше в своем плаче), не видал стоявшего близко и сожигавшего его? Вы говорите, что он предсказатель, разделяя другие искусства между другими богами вашими, точно между людьми; этому вы приписали искусство прорицания, и однако ты не просишь его уделить тебе этого искусства. Как же он не узнал собственных несчастий, хотя это не скрылось бы и от человека? Не спал ли он в то время, когда зажигался огонь? Но нет никого столь бесчувственного, чтобы тотчас не встать, когда подносится к нему пламень, и не задержать подносящего. Поистине, эллины всегда дети, а старца у эллинов ни одного. Надлежало бы оплакивать собственное безумие, именно, что и тогда, когда самые дела вопиют об обмане демонов, вы не отстаете, но, предавая самих себя погибели и теряя ваше спасение, стремитесь подобно животным, куда приказывают вам стремиться, и сидите, оплакивая погибель истуканов; а ты еще требуешь лука, нисколько не отличаясь от того, кто говорит это в трагедии. Не ясное ли и очевидное безумие — ожидать какого–нибудь успеха от того оружия, которое имевшему его не принесло никакой пользы? Если же ты сам говоришь, что у тебя больше чем у демона и искусства и опытности, то не следовало почитать его, как менее сведущего и слабейшего в том, в чем вы считаете его сильнее всех. А если ты уступаешь ему первенство и в стрельбе и в предсказывании, то как ты с частью знания надеялся сделать то, чего не смог обладающий целым знанием?

20. Смешно это и вздорно. Не имел он нисколько дара предсказаний и если бы и имел, не получил бы успеха. Не человек, не человек сделал это, но некоторая божественная сила. Причину я скажу после; а пока неизлишне узнать, за что он обвиняет Ифеста в неблагодарности, такими словами: «Ифест, хранитель огня, не пригрозил истреблявшему огню, хотя должен был воздать благодарность этому богу за древнее указание». Какую благодарность? Какое древнее указание? Скажи. Для чего скрываешь ты почтенные деяния богов твоих? Ведь если бы ты и об услуге самой сказал, то еще более показал бы неблагодарность Ифеста. Но ты стыдишься и краснеешь, — так мы смело скажем за тебя. Какая же это услуга? Говорят, что некогда Арей, влюбившись в Афродиту, но боясь Ифеста (который был ее мужем), подстерег его отсутствие и пришел к ней. Аполлон же, увидев их совокупившимися, пошел к Ифесту и донес о прелюбодеянии, а этот, пришедши и нашедши обоих их на ложе, связал их так, как они были, и призвал богов на постыдное зрелище, и таким образом наказал их за прелюбодеяние. Будучи за это, говорит он, обязан благодарностью, Ифест не воздал благодарности, когда обстоятельства требовали. А что Зевс, прекрасный человек? И его ты также обвиняешь в жестокости. «И Зевс, управляющий дождями, — говоришь ты, — не послал воды на пламя, хотя он некогда погасил костер для царя лидийцев, находившагося в несчастии». Хорошо ты сделал, напомнив нам и о лидийце, так как и его этот нечистый демон обманул, возбудив гордость пустыми надеждами и ввергнув в явную погибель. И если бы Кир не был человеколюбив, то нисколько не помог бы тому царю и Зевс, так что напрасно ты обвиняешь Зевса, будто он предпочел лидийца своему сыну; он и себе–то самому не мог помочь, будучи поражен молнией там, где был почитаем более всех городов, т. е. в городе Ромула. Но выслушаем и остальные слова плача: таким образом мы хорошо узнаем скорбь, которая объяла их души. «Мужи, я влекусь душой к образу бога, и мысль представляет глазам моим его образ, мягкость вида, нежность кожи, и притом в камне, пояс, около груди стягивающий золотую одежду, так что одни части ее скрываются, а другие выставляются. Весь же облик его чьего не укрощал кипучего гнева? Он уподоблялся поющему стройную песнь, а некто и слышал его, как говорят, в полдень играющим на цитре. Счастливые уши! А эта песнь, быть может, была хвалой земле, на которую, кажется мне, он делал и возлияние из золотой чаши за то, что она скрыла девицу, разверзшись и опять сомкнувшись». Потом, погоревав несколько о пожаре, он говорит: «взывал путник при виде поднимавшегося пламени; смутилась живущая в роще Дафны жрица бога; удары в грудь и пронзительный вопль, сильный и страшный, пройдя по лесистой местности, достигает до города; глаза властителя, только что вкусившие сон, восстали от ложа при горестном слове. Бешено гнал он, требуя крыльев Ермия, сам отправился отыскивать корень зла, пламенея внутри не менее храма; между тем балки с потолка летели вниз, унося с собой огонь, истребляя все, к чему приближались, Аполлона тотчас же, как стоявшего не далеко от кровли, а потом и прочие украшения, статуи бывших там Муз, блестящие камни, красивые колонны. Толпа же стояла вокруг, испуская вопли, но не имея возможности помочь, как случается с теми, которые видят кораблекрушение с земли, от которых помощь — оплакивание случившегося. Великий, конечно, подняли плач вышедшие из источников нимфы, великий (плач) — и Зевс, находящийся вблизи, как и следовало при разрушении знаков почитания его сына, великий (плач) — и толпа бесчисленных демонов. живущих в роще, нисколько не меньший плач подняла среди города Каллиопа, когда распорядитель хора Муз терпел от огня». Затем к концу говорит: «будь же и теперь, Аполлон, таким», каким сделал тебя Хрис, проклинавший ахеян, исполненным гнева и подобным ночи, — потому что, когда мы возвращали тебе украшения и восстановляли все, что было отнято, тогда предвосхищено то, что мы почитали, как будто какой–нибудь жених удалился, когда уже сплетались венки».

21. Таков плач, или — лучше — немногие части этого плача. А во мне рождается удивление, как он думает возвеличить бога тем, чего следовало бы стыдиться, представляя его в полдень играющим на цитре нисколько не лучше невоздержного и развратного юноши, говоря, что предметом песни была возлюбленная, и называя счастливым и уши, внимавшие постыдной песни. Что некоторые из жителей Дафны и соседи их плакали, и начальник города воспламенился и ничего больше плача не сделал, это нисколько не удивительно; а что и сами боги были в такой же беспомощности и только плакали подобно им, и ни Зевс, ни Каллиопа, ни великая толпа демонов, ни самые нимфы не могли ничего сделать с пожаром, а все только поднимали вопли и стоны, — это весьма смешно. Итак, сказанное достаточно доказывает, что они получили великий удар, — потому что среди плачевной речи он прямо признался, что они таким образом поражены были смертельно. Посему царь не перенес бы этого с кротостью, если бы не удерживал его более сильный страх и трепет. Теперь время указать и причину, почему Бог излил гнев свой не на царя, а на демона, и почему огонь истребил не весь храм, но, истребив кровлю, уничтожил вместе и идола. Не просто и не без причины сделалось это, но все совершено Божиим человеколюбием к заблуждающимся. Он, знающий все прежде бытия его, между прочим знал и то, что, если бы молния устремилась на царя, то присутствующие и видевшие удар устрашились бы на время, а по прошествии второго и третьего года и память о событии прошла бы и многие не стали бы верить чуду. А если капище будет захвачено огнем, то оно яснее всякого глашатая не только жившим тогда, но и всем последующим будет возвещать гнев Божий, так что и у желающих быть бесстыдными и скрывать это событие будет отнят всякий предлог. Каждый, прибывший на это место, получает такое впечатление, как будто пожар случился недавно, и какой–то ужас находит на него, и, воззрев на небо, он тотчас прославляет силу Совершившего это. Подобно тому, как если кто–нибудь, разорив пещеру и убежище какого–либо предводителя разбойников, выведет связанным жившего там, и, взяв все его имущество, оставит то место в прибежище диким зверям и воронам, тогда каждый из подходящих к этому убежищу, взглянув на место, воображает и представляет себе набеги и разбои, и наружность прежде жившего в нем, — так бывает и здесь. Издали увидев колонны, потом подошедши и переступив порог, представляют себе отвратительность демона, обольщение и козни его, и отходят, изумляясь гневу и силе Божией, — так что прежнее жилище заблуждения и богохульства теперь становится поводом к славословию: так премудр наш Бог! И такие дивные чудеса Он совершает не в первый раз теперь, но издревле и от первых родов. Исчислять все теперь не время, но я напомню о том, что кажется вполне подобным этому. Во время войны, возникшей некогда в Палестине у иудеев с некоторыми иноплеменниками, враги, оставшись победителями и взяв кивот Божий, как военную добычу и лучшую часть ее, посвятили его одному из туземных идолов, — имя ему было Дагон. Когда кивот был внесен, то сперва истукан упал и лежал лицом вниз; но так как они не поняли могущества силы Божией по этому падению, но поднявши опять поставили идола на своем месте, то, пришедши на следующий день утром, увидели его уже не упавшим только, но совершенно разломанным. Руки его, оторванные от плеч, были брошены на порог капища вместе с ногами, а остальная часть истукана растерзанная разбросана была в другое место (1 Цар. 5). Также и у содомлян, — если можно сравнить малое с великим, — для того вместе с жителями и земля сожженная огнем погибла и стала бесплодной, чтобы не только жившие тогда, но и все, после них, вразумлялись теми местами (Быт. 19). Если бы наказание ограничилось людьми, то после не стали бы верить событию; поэтому получает удар и место, которое может существовать долгое время и напоминает каждому из наступающих поколений, что совершающим такие дела положено законом терпеть такие бедствия, хотя бы и не тотчас потерпели они наказание. Вот уже двадцатый год с того времени, и ничто более из здания, пощаженного огнем, не погибло, но твердо и крепко стоят части его, избежавшие огня, и так они крепки, что выдержат и сто лет, и еще дважды столько, и даже гораздо большее того время. И удивительно ли, что ни одна из колонн, отделившаяся от другой, не упала на землю? Одна из колонн, у задней стороны здания, тогда только разбитая, и та не упала, но сдвинувшись с своего места и припав к стене, так и осталась; и одна часть ее, от основания до излома, косо оперлась на стену, а другая, от излома до вершины, стоит ровно поддерживаемая нижней частью. Хотя и ветры часто сильно налетали на это место и землетрясения были и земля колебалась, но не поколебались остатки от пламени, а стоят твердо, только что не крича, что они сохранены для вразумления будущих поколений.

22. Это, можно сказать, было причиной, почему не все капище было истреблено огнем; а почему молния не царя поразила, на это можно исследующему найти и другую причину, происходящую из того же источника, т. е. от благости и человеколюбия Христова. Потому Он отклонил огонь от головы царя и низверг его на кровлю, чтобы царь, наученный несчастьями других, избежал назначенного ему наказания, переменившись и освободившись от заблуждения. Не одно только это и не первое знамение Своей силы дал ему Христос, но кроме того давал и много других не меньших этого. Так, и дядя его и хранитель сокровищ —

И во–первых, он пытался восстановить храм в Иерусалиме, который сила Христова разрушила до основания, язычник служил делу иудеев, желая через это испытать силу Христову. Он призвал некоторых из иудеев и приказал им приносить жертвы. потому что предки их, говорил он, совершали богослужение таким образом; но так как они прибегли к той отговорке, что им не позволительно после падения храма совершать это вне древней столицы, то он велит им, взяв деньги из царского казнохранилища и все прочее, что нужно было доставить на постройку, идти и восстановить храм и возвратиться к древнему обычаю жертвоприношений. Те безумные, заблуждающиеся от рождения и до старости имеющие нужду в учении, отправились содействовать царю; но как скоро начали вырывать землю, то огонь вырвавшийся из оснований, тотчас истребил всех их. Когда об этом донесено было царю, то он не решился потом простирать далее свою дерзость, потому что удерживал его страх; но не хотел отстать и от заблуждения демонов, однажды подчинившись им, — однако успокоился пока.

Когда же прошло немного времени, он принялся за тот же тщетный труд, храм–то уже не осмеливаясь строить, но с других сторон бросая в нас стрелы; пуститься в войну открыто он пока медлил, во–первых и больше всего по убеждению, что взялся бы за очевидно невозможное, а во–вторых потому, что не хотел доставить нам никакого повода — увенчаться венцом мученичества. Подлинно, для него было невыносимо и хуже всякого несчастья; если кто–нибудь, выведенный публично, до смерти переносил мучения за истину; такую душевную показывал он вражду к нам. Он знал, верно знал, что, если бы он дерзнул на это, все отдали бы души свои за Христа; но, будучи злобен и коварен, он везде отпускал на свободу всех, наказанных предстоятелями церквей за какие–нибудь проступки и лишенных власти, давая таким образом власть людям нечестивейшим, низвращая церковные законы и вооружая всех друг против друга, так как надеялся, что их легко будет наконец уловить, если они наперед изнурят себя войной друг с другом. Так одного, лишенного церковной власти и за извращение учения и за порочную жизнь (имя ему был Стефан), он велит опять возвести на престол учителя; и имя Господне старался истребить, сколько это зависело от него, называя галилеянами вместо христиан и сам в своих указах и начальникам повелевая делать тоже. Среди тех знамений, о которых я говорил, обнаружившихся в голоде и засухе, он оставался при том же бесстыдстве и жестокосердии. Затем, предпринимая поход против персов и выступая с такой гордостью, как будто истребит он весь народ варварский, он угрожал нам бесчисленными угрозами, говоря, что по возвращении оттуда он совершенно истребит всех. Война с нами, думал он, тяжелее персидской, и должно наперед окончить ту меньшую, и тогда приступить к этой, большей. Это сообщили нам те, которые участвовали в его намерении. Однако, кипя гневом против нас и с каждым днем предаваясь большему неистовству, он никогда не останавливался на одной и той же мысли, но, отложив прежнее намерение, опять стал угрожать нам гонением. Но Бог, желая удержать и усмирить его горячее воодушевление, опять показал знамение, ниспослав огонь на капище в Дафне.

23. Он же и при этом не укротил своей ярости. но терзаясь желанием нашей погибели, даже не дожидал времени, которым угрожал, а, готовясь перейти Евфрат, стал делать опыт над воинами и, совратив некоторых немногих лестью, воспротивившихся однако не отпустил из войска, боясь, чтобы, отпустив их, не ослабить войска против персов.

Кто расскажет нам последующее за тем, гораздо ужаснейшее всего, что происходило и в пустыне, и на море, и в Египте, когда был наказываем бесчувственный фараон и все (египтяне)

Уведя с собой столько десятков тысяч воинов, сколько не водил никогда никто из царей, и надеясь взять всю Персию одним набегом и без труда, он действовал так несчастно жалко, как будто он имел с собой войско из женщин больше и малых детей, а не из мужей. И во–первых, он по собственному неблагоразумию привел их в такую нужду, что они питались конским мясом и умирали, погибая одни от голода, а другие от жажды. Как бы предводительствуя персами и стараясь не их захватить, но предать им своих, он заключил этих последних в места непроходимые и, только что не связавши, предал врагам. Впрочем всех бывших там бедствий не может пересказать никто из тех, которые видели и испытали их: так они превышают всякое вероятие. Кратко сказать: когда он пал постыдным и жалким образом, — одни говорят, что он умер, застреленный кем–то из обозной прислуги, негодовавшим на положение дел, а другие говорят, что они не знают его убийцы, но что только он был ранен и просил погребсти его в земле киликийской, где и лежит теперь, — когда он пал постыдным образом, то воины, видя себя в крайнем положении, обратились с просьбой к врагам и, дав им клятву — очистить самую твердую из всех крепость, которая была как бы несокрушимой стеной всей нашей страны, — благодаря человеколюбию варваров, спаслись таким образом бегством и возвратились из многих немногие, и притом изнуренные телом, стыдясь заключенного ими договора, но вынуждаемые клятвой отступить от своего отеческого достояния. И можно было видеть зрелище, плачевнейшее всякого плена: жители того города от тех самых, от кого они надеялись получить благодарность за то, что подобно ограде доставляли безопасность всем живущим внутри (государства) и за всех подвергались сами постоянно всем опасностям, — от тех потерпели действия враждебные, будучи переселяемы в чужую землю, оставив свои дома и поля и лишившись всего прародительского достояния, и все это потерпев от своих. Такие блага мы получили от доблестного царя!

Таково долготерпение Божие: тех, которые не надлежащим образом пользуются им, оно подвергает, наконец, жесточайшему наказанию, и как для кающихся оно полезно, так для непокорных и упорных бывает поводом к большим наказаниям. Если же кто скажет: что же, — разве Бог не предвидел, что этот тиран будет неисправим? — то мы скажем, что предвидел, но Он никогда не перестает, по предведению нашей злобы, делать Свое дело, и, хотя бы мы и не принимали внушения, Он оказывает собственное человеколюбие. А если мы предаемся большему злу; то уже это не от Него, Который долготерпел не для того, чтобы нам погибнуть, а чтобы нам спастись, но от нас, возгордившихся против неизреченного Его долготерпения. Так является беспредельность Его человеколюбия. Когда мы не захотим сами воспользоваться великим Его долготерпением, тогда Он обращает его в пользу других, повсюду являя вместе и человеколюбие и премудрость, как было и тогда. Тиран таким образом окончил жизнь, а памятниками его неистовства и силы блаженного Вавилы, стоят и капище и храм мученика, первое в запустении, а последний с той же силой, какую имел и прежде. Рака же мученика опять не переносится по устроению и в этом случае Божию, для того, чтобы приходящим были яснее известны славные дела святого. Каждый из приходящих с чужой стороны, приблизившись к этому месту и отыскивая мученика, и потом не видя его там, тотчас идет спрашивать о причине, и выслушав таким образом всю историю, уходит, получив больше пользы, нежели прежде; таким образом, и приходя в Дафну и опять оставляя ее, он делает величайшее приобретение.

Такова сила мучеников живых и умерших, и остающихся на местах и опять оставляющих их. Подлинно, от начала до конца славные дела этого мученика следовали в непрерывной связи. Посмотри, он вступился за оскорбляемые законы Божии, и за убитого подверг наказанию, какому следовало; показал, какое различие между священством и царской властью, укротил всю мирскую гордость и попрал житейское тщеславие, научил царей не простирать своей власти далее данной им от Бога меры, показал и священным лицам, как должно им пользоваться своей властью. Это и больше этого он сделал, когда был во плоти; а когда преставился и отошел, то разрушил силу демона, обличил заблуждение язычников, раскрыл пустословие гадания, сокрушил его маску и показал в наготе все лицемерие его, заградив уста бывшему, по–видимому, господствующим в этом деле и захватив его с великой силой. И теперь стоят стены капища, возвещая всем посрамление, посмеяние и бессилие демона, венцы, победу и силу мученика. Таково могущество святых; так оно непобедимо и страшно — и для царей, и для демонов, и для самого предводителя демонов.