Второе - это то, что наша картина жизни в Примулиаке искажена ее литературной подачей в “Диалогах”. Мы имеем мало свидетельств о повседневной жизни этого места, и классический этос, вызываемый “Диалогами”, может являться в большей степени литературным созданием, чем отражением действительности. Приведем только один пример: мы знаем, что Сульпиций пристроил бoльшую базилику к той, которая уже существовала в Примулиаке и построил баптистерий между ними. Это подразумевает проведение обычных положенных служб, которые мы могли бы ожидать по аналогии с Нолой и другими местами. Это предположение укрепляется шутливой просьбой Паулина, дабы Сульпиций “приготовил всю свою группу посвященных юношей, с которыми ты молишься Богу день и ночь, направляя силу своих молитв против моих грехов...”[45]. Однако, если бы мы не имели никаких свидетельств, кроме “Диалогов”, мы могли бы впасть в ошибку, предположив, что регулярных служб в Примулиаке не было вообще, поскольку “Диалоги” представляют нам Галла, проснувшегося утром и весь день рассказывающего истории о Мартине; его повествование прекращается только вечером, без упоминания о каких-либо службах[46].

И точно так, как в случае со службами, возможно, обстоит дело и с другими аспектами аскетической жизни. Хотя в “Диалогах” Галл слегка подшучивает над аппетитом галльских монахов и их неспособностью довольствоваться скудной пищей подобно африканским собратьям, мы можем также отметить, что нам известен монах из Примулиака, Виктор, который был ответственен за установление более строгих ограничений в пище в Ноле, готовя кашу не из пшеницы, а из проса с толченой фасолью. Некоторую тошноту, которую вызывало это блюдо у Паулина, можно почувствовать по той шутливой радости, с которой он выражал свое облегчение по поводу того, что Виктор пожалел для него другие составные части похлебки Иезекииля[47].

Итак, после того, как нами проанализированы внешние проявления аскетизма, ясно, что жизнь в Примулиаке была во многом сходна с жизнью в Ноле. Паулин считал братию в Примулиаке монахами, как и братию в Ноле, хотя мы предпочли бы ограничить это понятие более точно и определить Сульпиция и Паулина как “обращенных”, или как “слуг Божьих”[48].

Более важным чем название или внешнее проявление монашества является вопрос о внутренней, духовной жизни Сульпиция. К сожалению, этот вопрос легче поставить, чем ответить на него, ибо наши источники по этой теме весьма скудны. И все же. Согласно Геннадию, Сульпиций написал письма о Божественной любви и о презрении к миру. Если бы они сохранились, мы могли бы иметь картину личности биографа Мартина весьма отличную от той, которая обычно предлагается сегодня. Мы также должны помнить, что наши источники о жизни Сульпиция обрываются около 404 г., а ведь, возможно, он был еще жив в 20-е гг. V в. Письма, упоминаемые Геннадием (и принятие Сульпицием сана?), возможно, тоже относятся к этому периоду[49]. Другой момент для раздумий - возможная параллель с Паулином. Оба - и Сульпиций, и Паулин - производят впечатление людей, чье внимание сосредоточено на внешней стороне монашества[50], но для Паулина существует другое свидетельство, которое показывает, что он имел более глубокое понимание призвания монаха[51]. Это же самое может быть верно и для Сульпиция. Мы видим его, одиноко сидящего в келье, занятым, как обычно, “надеждой на будущие времена и отвращением к настоящему, боязнью Страшного Суда, опасением наказания. И что было следствием и проистекало из этой мысли - воспоминание грехов моих. Все это повергало меня в печаль и уныние”[52]. Что это - красивая фраза или невольная, потаенная мысль?[53]

Трудно сказать. Но, кажется, подсказка есть - Сульпиций, как и Мартин, искренне верил, что конец света близок и неминуем[54] и, похоже, это придает непосредственность его страхам относительно Страшного Суда и наказания, позволяя трактовать их больше, чем просто праздные размышления.

2. Сульпиций и Библия

Если мы хотим продолжить наш процесс осмысления христианской жизни Сульпиция в Примулиаке, то мы должны обратиться к его методам использования и подхода к Библии. Чтение Писания и пребывание в молитве тесно переплетается в монашеской жизни. Мартин, например, посвящал каждое мгновение одному из этих занятий и даже когда читал, то “никогда не отвлекал свою душу от молитвы”[55]. Разумно предположить, что монашеская традиция “чтения о Боге” рассматривала Библию как первоисточник и исходную точку для размышления: первый шаг на “райскую лестницу”, которая ведет, через размышление и молитву, к “видению Бога”[56]. Монашеские произведения имеют тенденцию быть глубоко насыщенными Библией, особенно псалмами. Однако работы Сульпиция едва ли соответствуют этому образцу, поскольку в индексе цитирования Хальма мы находим только 5 цитат из Библии в произведениях, посвященных Мартину, и 7 - во всех остальных. Это являет собой существенный контраст с письмами друга Сульпиция, Паулина, который всегда щедро расцвечивает свои мысли словами Писания.

Начнем с того, что издатель произведений Сульпиция середины прошлого века, К. Хальм весьма недооценивает количество библейских аллюзий в трудах Сульпиция. Современные исследования показали, что их 10 только в “Житии Мартина”, а не 2, как указывает Хальм; подобное может быть установлено и для всех других работ Сульпиция. Более того, сульпициево изображение Мартина часто несет скрытые библейские намеки даже в том случае, когда мы не можем с достаточной степенью уверенности указать на определенный источник, поскольку знаем, что Сульпиций был хорошо знаком с Библией[57].

Тем не менее, факт остается фактом: произведения Сульпиция не столь насыщены Библией, как это мы видим у Паулина. Показательный пример этого отличия мы видим в том моменте, когда Сульпиций прямо включает целый фрагмент из одного письма Паулина в свою “Хронику”. Сульпиций воспроизводит сообщение Паулина и даже некоторые его слова; но включает их в свою собственную стилевую конструкцию и опускает цитаты из псалмов[58]. Подобная процедура умышленного избегания слов Библии имеет место на всем протяжении “Хроники”[59]. Это показывает, что относительная бедность библейских аллюзий в произведениях Сульпиция не выходит за рамки его преднамеренного замысла: он сознательно решил не насыщать свою работу фразами из Писания.

Необходимо также подумать, почему в трудах Сульпиция оказалось столь малозаметным влияние Библии[60]. Здесь есть два ответа. Первый заключается в том простом факте, что Сульпиций - человек позднеримской империи и потому получил образование в светской школе, формировал свой стиль под влиянием великих классических авторов языческого Рима. Он был уже сложившимся человеком, возможно 30 лет, когда решил начать аскетическую жизнь; и было бы весьма странно, если бы он кардинально изменил свой литературный стиль в этот период своей жизни. Его случай не идет в сравнение с типичным средневековым монахом, который с детских лет упражнялся в монастыре и получал основы христианской, неклассической, латыни.

Второй ответ может быть найден в осмыслении жанра произведений Сульпиция, их целей и аудитории. Хотя все письма Сульпиция к Паулину утеряны, из ответов последнего мы можем заключить, что в них Библия играла более важную роль, чем в дошедших до нас работах. Причина этого, наверное, заключается в том, что Сульпиций писал Паулину, как человеку уже обратившемуся к аскетизму. Что же касается работ о Мартине и “Хроники”, то в них Сульпиций попытался выйти за рамки узкого круга посвященных христиан, обращаясь к таким же начитанным в римских классиках читателям, как и он сам. Язык Vetus Latina Библии их ужасно раздражал, - как, весьма вероятно, и самого Сульпиция. Сульпиций говорил их языком отчасти потому, что это было для него более привычно, а отчасти еще и с целью отучить их от языческих классиков. Таким образом, в то время, как выдающаяся роль Писания в произведениях Паулина может быть прямо взята как показатель важности Библии для этого автора, мы не можем сделать противоположного вывода из относительной бедности библейских аллюзий в сохранившихся работах Сульпиция. Учитывая данный культурный, неявно христианский, компонент его аудитории, мы не должны ожидать прямых библейских реминисценций в литературных произведениях Сульпиция, как, например, в “О граде Божьем” Августина.

Сейчас, когда мы располагаем негативным свидетельством относительно подхода Сульпиция к Библии, мы можем свободно и по-новому взглянуть на данные позитивного характера. Для начала возьмем “Хронику”. Она рассказывает об истории избранного Богом народа от сотворения мира до времени самого Сульпиция. Для более чем половины этой работы источником является Ветхий Завет. Сульпиций поясняет, что он хотел в сжатом виде изложить всю священную историю в 2-х книгах, опуская малозначащие детали. В то же время он определенно говорит о том, что сознательно исключает “все загадочные Божественные дела” из своего описания, поскольку, как он полагает, они могут быть поняты только в контексте самой Библии[61]. Это показывает, что Сульпиций рассматривает Библию как нечто, что может быть прочтено на двух уровнях: на поверхности было прямое описание событий, простая история; за ней же скрывается “загадка”, прообразы будущего, которые могут быть поняты только мудрым[62]. В “Хронике” он сознательно останавливается на “просто истории”, и возможно поэтому столь быстро пробегает пророческие книги, описанием содержания которых он явно пренебрегает[63]. Так, например, по поводу Иезикииля он пишет: “Загадка будущего и воскресения была открыта им. Его книга имеет огромное значение и должна быть прочитана с вниманием” - и все[64]. Единственную загадку. которую посчитал нужным изложить Сульпиций, был сон Навуходоносора, в котором тот увидел статую с ногами из железа и глины. Сульпиций интерпретирует этот сон как знак внутренних сумятиц и смешение варваров с Римской империей в его дни: и это означало, что конец света близок[65].

Возможно сульпициево чувство близящейся катастрофы позволит объяснить и его личную “загадку”. Весьма характерным является комментарий на удлинение имен Авраама и Сарры, “ибо это не Его (т.е. Бога - А.Д.) задача объяснять смысл этой неслучайной тайны”[66]. Подобная сдержанность делает весьма затруднительным высказывание о том, как Сульпиций понимал, что значит интерпретировать Библию на нелитературном уровне; но, похоже, он основывался на типологической форме экзегезы в том виде, как она была широко распространена в церкви со II в. и сформировала часть основы катехизического наставления, даваемого всем христианам[67].

В этом отношении Сульпиций, возможно, находился под влиянием идей Илария из Пуатье. Подобно Сульпицию, Иларий с большим уважением относился к хронологическому описанию фактов и принимал стиль историков для своего объяснения “имевшего место и сказанного” в Евангелиях, и он также рассматривал эти внешние события как вуаль, сквозь которую должно было быть распознано их духовное значение[68]. Это означает, что, теоретически, его подход был сходен с сульпициевым, хотя, практически, их работы были разными. Сульпиций сосредоточился на исключительно прямом хронологическом описании. К тому времени Сульпиций уже прочитал “Книгу тайн” и, может быть, оттуда он и почерпнул илариевский подход к Библии[69]. Возможно, мы видим отражение слов Илария у Сульпиция в таком выражении, как “неслучайная тайна”, в его почтительном обращении к “ученым мужам”, которые “прозревают знамение будущей тайны страданий [Христа]” через образ Ламеха и безымянного юноши[70]. Конечно, если эти фразы взять в контексте его дружбы с Паулином, чьи письма полны духовной интерпретации Библии, то мы обнаружим, что Сульпиций был неоригинален в своем подходе.