Этот день и малых детей, скромных и простодушных, научает быть сребролюбцами, побуждает их переходить из дома в дом и приносить новые дары — плоды, оплаченные серебром. За дар же дается двойное вознаграждение, и отсюда в нежных сердцах юношей начинает запечатлеваться нечто мелочное и низкое. А в какое настроение приводит этот день богобоязненных и самых лучших поселян! Они принуждены бежать из города и не подходить к нему, — и они избегают его более, чем зайцы — сетей. Ведь если они окажутся в городе, их подвергают бичеваниям, дерзко оскорбляют, разрушают то, что имеется у них в руках; — в мирное время делают на них вражеския нападения, осмеивают, издеваются словами и делами. Подвергаются всякой наглости они, — эти самые лучшие пророки наши, безхитростныя живыя существа, простые образы Божии, при свободе — верные рабы нашей жизни. Так вот (как ведут себя) сановники, вот как бедняки, вот как дети, вот как простолюдины: именно — одни мучатся, другие ропщут, иные учатся тому, чего лучше бы не знать.

Посмотрим еще, какую выгоду извлекают из этого праздника и вооруженные воины. В деньгах несут они убыток, и в плату за один стакан отдают военное жалованье. В дисциплине и нравах терпят вред; ибо научаются неприличию, занятиям актерским, распущенности нравственной и слабости, забаве, противной законам и власти, которую они поставлены охранять. Над верховной властью они насмехаются и издеваются, взбираясь на военную колесницу, как на сцену, набирая деланых копьеносцев и проделывая всенародно то, что свойственно шутам и комедиантам. Но это еще более почтенныя принадлежности торжественнаго шествия. А о прочих принадлежностях кто решился бы и упомянуть? Не подражает ли женщинам, сняв даже свои доспехи, этот удалец, этот льву подобный по отваге, в вооружении возбуждающий удивление у своих, страх у противников, и не спускает ли он хитон до пят, обвивает около груди пояс, надевает женскую обувь, возлагает на голову пук волос, как это в обычае у женщин; несет прялку с запасом шерсти, тянет нитку десницею, некогда носившею трофей, и переменяя твердое душевное настроение, не говорит ли он тонким и женоподобным голосом? Таковы блага этого торжества; таковы выгоды сегодняшняго всенароднаго праздника!

И восшедшие на вершину человеческих почестей, многославные сановники, попусту тратят богатство, расточая груды денег — безплодно для праведности, с прибылью для греха: безразсудство их тем виднее, чем выше их общественное положение. Ибо занимая много человеческих (служебных) мест и владея величайшими государственными должностями, они безпощадно берут от каждой как можно больше: одни — присвояя себе содержание бедных солдат, другие — часто продавая справедливость и истину, а иные — черпая несметное богатство государственной казны, и вообще отовсюду тщательно собирая и не пренебрегая никакой корыстью ни безчестной, ни неправедной. Прогневляя Бога, они занимают первыя места теперь, а спустя немного станут раздавать золото кучерам, злосчастным свирельщикам, актерам, плясунам, андрогинам и блудным женщинам, публично предлагающим продажное тело; а затем — нечистым и отчаянным борцам со зверями и даже самим зверям (ибо известно, как и зверей питает золото, на которое покупается для одних из них мясо, для других — хлеб). А все это происходит из одного стремления, чтобы имена их были написаны на первом месте в договорных записях. О безумие! о слепота! Бог обещает написать имена питателей бедных в книгах живых, безсмертных и не гибнущих, которых ни моль не истребляет, ни время не изглаждает [6]. Но этих записей ты не любишь, нисколько не думаешь о блаженном обетовании и не стремишься быть записанным в памяти Божией (ибо это — книга живая). А важным почитаешь быть записанным у нотариусов, быть предметом болтовни среди работорговцев и получать рукоплескания от народных льстецов, — ты, дурной судья пригодности вещей и неразумный ценитель пользы. Давай убогому нищему, а не распутному музыканту; дари вместо блудницы — вдове, вместо публичной — скромно живущей в уединении. Разузнай, где дева святая, поющая Богу, и возненавидь безстыдную певицу, которая не видом, так пением уловляет в сети безстыдников. Помоги сироте, уплати долг неимущаго, и узришь славу нескончаемую. Ты опустошаешь много кошельков на гнусную забаву и безпорядочный смех, не соображая, сколько расточаешь ты нищенских слез, ценою которых собрано это богатство. Сколько было ввергнуто в узы, сколько подвергалось бичеванию, сколько близки были к задушению и петле (для того только), чтобы сегодня пляшущие получили. И какой конец? Пустота. После всего — небольшой могильный холмик, одежда в несколько оволов, прикрывающая жалкий труп; а спустя не много — забвение, необходимое зло времени, покрывающее все, о чем ты так старался. За сим — суд Божий и неизбежное наказание дурнаго изволения.

Где великие сановники? Перечисли тех, которые были вчера и третьяго дня. Не подвергся ли один из них, подобно злодеям, отсечению головы, попавши в массовое движение вооруженной толпы, хотя по смерти он был почтен большею торжественностью, чем когда носимый на носилках гордился своим достоинством? [7] Другой в звании полководца, удостоившийся той же самой чести, жалко погиб на границах Египта и Ливии, избегая наказания по суду и потом умерши в песках, так как вся страна, чрез которую он бежал, была безводна и необитаема. А что сказать о том отставном полководце и сановнике, подобным же образом проживающем и теперь в стране Колхидской, и спасающемся только благодаря человеколюбию тамошних варваров? Этого бывшаго областеначальника, считавшагося непобедимым и подобным льву по решимости, какая превратность жизни постигла! Сначала он видел, как сын его был обезглавлен, потом и сам получил смертный приговор, и когда уже была веревка поднесена к устам его, царское человеколюбие воспретило палачу совершить действие. Но поживши немного в скорбях и несчастиях, старик, одряхлевший под ощущением бед, в безчестии отошел из жизни, нашедши такой конец своего высокаго сана. А тот, — человек сомнительнаго пола [8], — который в прошлом году мнил себя больше гигантов? Избегая палок своих господ, он возжелал жезлов консульских; завладел таким количеством земли, что и сказать трудно, а погребен на таком клочке, какой уделил ему кто–то из жалости. Итак все это, раз оно таково, не есть ли, по мудрому Екклезиасту, суета сует? [9] — и сановныя достоинства не суть ли призраки несбыточных сновидений, на короткое время повеселившие, а затем изчезнувшие, разцветшие и увядшие? А мы, здесь полагая конец своему слову, воздадим славу Спасителю.

Источник: Журнал «Богословский Вестник», издаваемый Московскою Духовною Академиею. — Сергиев Посад: «Типография А. И. Снегиревой». — 1892. — Том I. — Март. — С. 476–484. [Перевод с греческаго и примечания М. Д. Муретова.]

Фарисей некий, как мы только что слышали из повествования Луки (Лк.7:36 и след.), приглашает Господа в гости, ведет под кров свой и предлагает общую с собой трапезу. И Господ не отказывается от приглашения и не избегает этого человека, хотя он не был (Его) учеником и не уверовал, а был привязан к букве закона и не отверз еще очей своих к уразумению истины, но тяжко слепотствовал по отношению к обетованиям пророческим. Так зачем же Лука написал нам эту главу? Затем ли (только), чтобы мы ведали, чтó сотворил Господь Иисус, живя во плоти, и приобрели познание полезнаго разсказа? — или же повествование это исполнено некотораго полезнаго и поучительнаго смысла, направляя жизнь нашу к правильности и устойчивости? Я думаю именно так; следует и вам убедиться в том же. Ведь многие из тех, кто себя самих считают праведными, бывают самолюбивы и своенравны, надмеваясь в самообольщении пустым высокомерием, называя грешниками приближающихся (к ним) и, до наступления истиннаго суда, отделяя себя от них, как овец от козлищ; и взирая на дверь царствия, как на отверстую для них; не удостоивая обыкновенных людей общения ни в крове, ни в пище, гнушаясь всех, кто в жизни идет не по высокому, но по среднему пути.

Итак, Лука, врач не столько телес, сколько душ, передал нам письменно настоящее повествование, не как простой разсказ, но как врачевание для одержимых недугом высокомерия, показывая нам, как Сам Бог и Спаситель наш, без сравнения всех чистейший и единый праведный, весьма снисходительно вращается с осужденными и проводит жизнь вместе с теми, которые были еще неочищены — не для того, конечно, чтобы позаимствовать что–либо от их греховности, но чтобы им сообщить нечто от Своей праведности, по образу этого видимаго действия солнца (по скольку от твари можно составить себе понятие о промысле Творца). Солнце, как знаем, озаряет не только местности ровныя, но и глубокия ложбины и места, имеющия вид пещер. Итак, если есть у кого из нас такие помыслы, о каких говорится в этом повествовании, оставим их, и будем подражать милосердию и человеколюбию Господа, снисходя поэтому к низшим — не с тем, чтобы самим унизиться до падших, но чтобы и их возвысить, подобно некиим ныряющим в воду пловцам, извлекая обмерших на этот животворный воздух.

Но так как евангельское писание руководствует к высшему разумению, то направим внимание к заключающейся в нем цели. Крайне дивлюсь я на людей, облеченных этою страстною и преданною похотям плотью, побеждаемых ежедневным сном и чревом и, без сомнения, имеющих и другия безчисленныя возбуждения, знакомыя всем нам, общникам одной и той же природы, — какими суровыми судьями являются они к погрешающим и как снисходительны к себе самим, — эти немощные подвижники, но законодатели неумолимые до того, что и надежду на человеколюбие Божие отнимают, и богатый источник милости мнят заградить, и с большим самовластием запирают вход в царствие для заблудших. А это есть не иное что, как в душах, ищущих врачевания, поселять подзаконное отчаяние; ибо кто отчаялся в исцелении, тот становится навсегда рабом болезни и чуждым всякаго обетования (даннаго) в наших Писаниях, где для понимающаго разумно не находится ничего такого, чего не давала бы благодать и не врачевало бы снисхождение. И кто настолько глух и невосприимчив к словам Иова, ясно взывающаго ко всем, что никто не чист от скверны, если бы даже жизнь его была только один день (Иов.14:4). Кто же из здравомыслящих возъимел бы о себе столь преувеличенное мнение, что, подлежа судебной ответственности и притом — на суде Божием, счел бы излишним прощение и ненужною милость?

Но если бы даже они и достигли высочайшей степени праведности и строгости (жизни), действительно поправ, по написанному (Лк.10:19), змей и скорпионов, и объявлены были достойными венка победителями греха: то и тогда им не подобало бы по своей доблести определять жизнь и всех прочих, но за собственное прославление воздавать благодарность давшему оную Богу, потому что они и природу властно обуздали, и искушениями сатанинскими не были побеждены, — немощным же они должны были бы простирать десницу человеколюбия, поднимать из грязи и очищать от скверн. Ведь тогда они достигли бы двойной похвалы, получая награду и за собственную нравственную чистоту и вместе — за братолюбное и полезное сочувствие (к другим). А теперь, сами будучи людьми из (числа) ходящих по земле и живя жизнию не ангельскою подобно безплотным, а такою, какую иной счел бы достойною ответственности и осмеял бы, они (других) судят жестоко и с большим самовластием выносят обвинительный приговор, так что я, часто терзаясь этим ослеплением и высокомерием, скажу о них слова евангельския, что не видя бревен в своих собственных глазах, вы преувеличиваете сучки в чужом зрении (Мф.7:3–4), и тягчайшия бремена навязывая другим, сами расхаживаете как строгие судьи и как слабые носители бремени, преждевременно занимая (судейское) седалище Христа и предвосхищая приговор Судии, — вы, рабы — презрители и неумолимые судьи подобных себе рабов! Если ревнуете по Боге, как созданные по образу Его, то подражайте вашему Первообразу. О, христиане, — человеколюбное имя, — поревнуйте любви Христа; воззрите на богатство Его человеколюбия. Ведь Он, намереваясь явиться людям в образе человеческом, послал наперед Иоанна проповедника покаяния, руководителя раскаяния, — и всех, прежде Иоанна бывших, пророков, учителей обращения (к Богу). Потом и Сам вскоре явившись, собственным гласом взывает самолично: прийдите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф.11:28). И как принял Он послушных этому зову? Без их труда Он даровал отпущение грехов, избавление от печалей быстрое и немедленное. Слово освятило; Дух запечатлел: ветхий человек погребен, новый родился, обновившись благодатию. А что затем? Человек теперь свой вместо чужаго, сын вместо наемника, посвященный в таинства — из непосвященнаго, святый — из нечестиваго. Обогащенный столь величественными и высокими дарами, но согрешивший против щедраго и милостиваго Благодетеля — у вас, суровых и неумолимых судей, тотчас же без всяких разсуждений был бы конечно предан погибели, будучи лишен здешней жизни и подвергнуть наказанию — в тамошней. Но поелику не таков Владыка суда, творящий милость тысячам и десяткам тысяч, и не хотящий смерти грешника, но ожидающий его обращения (Иез.18:23); то отнюдь таким образом не наказывались оскорблявшие (ранее) полученную благодать. Напротив, вторая милость опять следует за первою, с забвением о прошлом соединяется прощение; одна капнувшая слеза равняется по силе целой купели и тяжелый вздох низводит благодать, на немного отступившую. Если не веришь (моему) слову, вопроси Петра, в доме архиерея сидящаго, и он скажет тебе, как он очищен был, оплакав падение отречения (Мф.26:75) — и не превратился в (прежняго) Симона, но остался Петром этот апостол.

Я думаю даже, что и Иуда Искариот, если бы только он сам не сделался своим палачем, признав (свой) грех непростительным, припав, попросил бы милосердия, не остался бы без милостей, изливаемых на всю вселенную. Свидетельством тому — все евреи, уверовавшие после Креста и омывшие в крещении души вместе с руками. Если же распинатели были помилованы, то как лишился бы прощения предатель? Вязал некогда и Павел христиан, но, претерпев потом узы за Христа, он этим одинаковым (с предававшимися им на казнь христианами) образом страдания искупил свои вины; согрешил он, побивая камнями Стефана и сочувствуя убийцам, но (сам), будучи бит камнями, загладил прегрешение. Были мытарями некогда Матфей (Мф.9:9) и Закхей (Лк.19:2), но пренебрежением сокровищ поправши мытарство, один принял Иисуса в доме своем и еще более — в душе, а другой явился евангелистом и описателем чудных деяний. Естественно связывается в памяти мытарь вместе с фарисеем и женщина та, потерявшая драхму и нашедшая (Лк.15:8).

Если кто станет перечислять людей всякаго жизненнаго положения в порядке времен от начала до конца, то найдет многих, которые прежде были одержимы грехами, а потом стремлением к лучшему переменились в своем настроении. Ведь Богу только свойственно и Ему исключительно — во всем поступать правильно, без ошибки. Человек же, подверженный происхождению и тлению, исполненный стольких страстей, никогда не оказался бы необвиненным (т. е. оправданным), если бы лишить его снисхождения. Посмотри на Давида, царя израильскаго, котораго по избранию рукоположил Бог и украсил похвалами Своего свидетельства, говоря: нашел Я мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иесеева (1 Цар.13:14; Деян.13:22). Даже и он, после такого блестящаго свидетельства, быв побежден страстию любви к плоти, подпал тому, что всем нам известно; но после обличения пророка пришел к сознанию зла и оставил письменное (изложение) подвига покаяния для всех потомков. И мы созерцаем в Псалтири, как на картине, этот трудный подвиг: то изнуряет он тело печалью; то ночь, это общее успокоение от трудов, делает для себя временем рыданий и на ложе проливает слезу из веждей, как из источников; то наконец — оставляет нам плодом этого труда пятидесятый псалом, образец умилостивления Бога. И не напрасно для него (Давида) подъят был этот труд сетования; но тяжелыя воздыхания привлекли (ему) милость: снова получил он и власть царскаго самодержавия, и дерзновение молитвеннаго обращения к Богу. — Подобным образом и тот, избранный царствовать в Ниневии, множеством грехов был доведен до погибели вместе с подвластными ему народами, и обличение греха возвещало уже скорое приближение срока наказания. Но так как они уже благоразумно сами себя подвергли наказанию, то избежали испытания беды (Ион.3:1 и след.). И опечалился провозвестник бедствий, что сказал неправду, и сильно возроптал на милосердие Божие. Но Тот, Кто всегда словами и делами дает знать нам, сколь великое благоснисхождение имеет Он к людям, — произращает тыкву над головой для покрова пророку от неприятнаго луча солнечнаго; но когда (пророк) спал под тенью (ея), Он сразу изсушил ее. Затем, когда тот, (пророк), проснувшись, обнаружил неудовольствие по поводу случившагося, Он укоряет и порицает его. Если тот так страстно сетует изъ–за увядшей зелени; то разве Бог не преклонился бы состраданием к столь великому (городу), приблизившемуся к опасности? (Ион.4:1 и след.)

Итак, научитесь вы, жестокосердые и непреклонные, благости Создателя нашего, и не будьте суровыми и тяжкими судьями подобных вам рабов, пока не приидет Открывающий сокровенныя тайны сердец и Определяющий, по Своей владычней власти, каждому (известное) состояние (в) будущей жизни. Не произносите жестоких приговоров, дабы самим не подвергнуться таковым же и не наколоться на слова собственных уст, как на острейшие зубы. Предостережение от этого прегрешения, как мне кажется, имеет в виду и евангельское изречение, гласящее: не судите, да не судимы будете (Мф.7:1): ведь не суд вообще и прощение отвергает оно, но судом называет слишком жестокое осуждение. Итак, сделай вес правосудия легким для других, если только хочешь, чтобы и твои деяния не были наклонены в сторону осуждения, когда жизнь наша будет взвешиваться, как на весах, на суде Божием. Будучи облечен телом и живя во плоти, ты никогда не устранишь из жизни помощь врачевства; ибо хотя бы обладал ты в величайшей степени благополучием и здоровьем, не проживешь однако настолько безболезненным, чтобы не испытать нужды в заботливости врача. И душу имея склонную к земному (как только она забудет о себе, тотчас наполнится телесными страстями), не отвергай милосердия, чтобы не лишить себя снисхождения, когда станешь нуждаться в нем. Если кто — иерей, и назначено ему быть руководителем народа, то пусть снисходительно смотрит он на падения подвластных своих, зная, что если жизненное положение его и имеет отличие сравнительно с народом, все же природою он нисколько не отличается от пасомых; а имея общение в ней (природе), он — может статься — будет когда–нибудь общником и прегрешения.

Зная это, и Моисей (ведь он был человеком и хорошо знал природу — человеческую) постановил приносить в жертву тельца за священника, согрешившаго, конечно, и нуждающагося в очищении, и даже большем. Но чем был тогда плотской телец, то теперь — безтелесное раскаяние и безкровное моление, которым гордясь и хвалясь, да не утратим мы (этого) благодеяния, зная, что и Аарон, знаменитейший иерей, примкнул к народу, искавшему богов, и вместе с сестрою Мариею увлекся ропотом; и если бы возроптавши (потом) не умолил, не избежал бы наказания. И всякий другой, не иерей, а один из народа, пусть боится возлагать тяжкое бремя: ибо если и тому, кто призван очищать народ, в известныя времена оказывается необходимым очищение, то что же должно быть с тем, кто не имеет силы такого рукоположения?

Будем подражать пастырству Господа; приникнем к Евангелиям и, как в зеркале, изучим образец попечительности и благости. Вижу я там в притчах и прикровенных речах человека, пастыря ста овец (Лк.15:4 и след.). Он, когда одна овца отделилась от стада и заблудилась, не остался с теми, которыя паслись в порядке и не отделяясь; но устремившись в поиски, много исходил долин и ущелий, через много и скал высоких переправился, потрудился сильно и в пустынных местах, пока не нашел. А нашедши, не ударил и даже не погнал очень быстро к стаду; но, возложив на выю и принесши бережно, снова присоединил ее к стаду, радуясь о ней более, чем о множестве прочих. Размыслим же о предмете сокрытом в этих загадках: овца ведь не есть на самом деле овца, и пастырь — без сомнения есть иное нечто, а не пастух безсловесных. Но это — образцы, поучительные для иереев, дабы мы, с одной стороны, опрометчиво не лишали людей надежды и, с другой — не относились безпечно к находящимся в опасности. Будем же отыскивать увлеченнаго страстию, будем возвращать его к (доброму) порядку, будем радоваться об обращающихся и будем присоединять (их) к сонму право живущих.