Это радостное событие обновило и усилило подвижническия добродетели преподобнаго. Он весь предался уединению, чтению, молитве и богомыслию; целую неделю вкушал одни овощи и семена, и только по воскресеньям ходил за братскую трапезу; спал мало, на полу, подстилая лишь овчину поверх рогожи; на воскресенье же и праздники совершал всенощныя бдения, стоя на молитве с вечера до утра и во весь потом день не давая себе отдыха; никогда празднаго не произносил он слова, но хранил всегда крайнее внимание и трезвенное самоуглубление; сидел все запертым в келлии, и если когда выходил наружу, посидеть на скамье, то казался будто облитым слезами и носил на лице отсвет молитвеннаго пламени; читывал наиболее жития святых и начитавшись садился за рукоделье — каллиграфствовать, что нибудь переписывать для обители и старцев или для себя; с первым ударом симандры, вставал и спешил в церковь, где со всем молитвенным вниманием прослушивал богослужебное последование; когда бывала литургия, он всякий раз причащался Св. Христовых Таин, и весь тот день пребывал в молитве и богомыслии; бодрствовал обычно до полуночи, и соснув немного, шел на молитвословие вместе с братиями в церковь; во время четыредесятницы пять дней проводил без пищи, в субботу же и в воскресенье ходил за братскую трапезу и ел, что подавалось для всех, спать не ложился, а так, склонившись головою на руки, засыпал на какой–нибудь час.

Два уже года прожил он так в новой для него обители, возрастая в добронравии и подвижничестве и богатясь ведением божественных таин спасения чрез чтение слова Божия и отеческих писаний, чрез собственное богомыслие и беседу с чтимыми старцами, особенно же с своим Симеоном благоговейником и игуменом Антонием. Эти старцы разсудили наконец, что время уже преподобному Симеону делиться и с другими стяжанными им сокровищами духовной мудрости, и возложили на него послушание — говорить в церкви поучения в назидание братий и всех христиан. Он и прежде, с самаго начала подвижничества, вместе с извлечением из отеческих писаний всего что считал для себя душеполезным, занимался и записыванием собственных мыслей, какия множились у него в часы богомыслия; но теперь такое занятие сделалось для него обязанностию, с тою особенностию, что назидание обращалось уже не к себе одному, но и к другим. Речь его обычно была простая. Ясно созерцая великия истины спасения нашего, он и излагал их понятно для всех, ни мало однакож не умаляя простотою речи их высоты и глубины. Его слушали с удовольствием и самые старцы.

Спустя немного, всегдашний его руководитель Симеон благоговейник возымел желание освятить его иерейским рукоположением. К тому же времени скончался игумен обители, и братия общим голосом на место его избрали преподобнаго Симеона. Так он за один раз принял и посвящение иерейское и возведен в игуменство от патриарха тогдашняго Николая Хрисоверга. Не без страха и слез принял он сии, будто бы повышения, на деле же бремена неудобоносимыя. Он судил о священстве и игуменстве не по видимости их, а по существу дела; почему и приготовлялся к принятию их со всем вниманием, благоговением и богопреданностию. За такое благонастроение он сподобился, как уверял после, в минуты рукоположения, особенной милости Божией, ощущения нисходящей благодати в сердце с узрением духовнаго некоего безвиднаго света, осенившаго и проникшаго его. Это состояние возобновлялось у него потом всякий раз, как он литургисал, во все сорок восемь лет его священства, как догадываются из его собственных слов о другом будто некоем иерее, с которым так бывало.

Потому, когда спрашивали его, что такое есть иерей и священство, он со слезами отвечал, говоря: увы, братие мои! Что спрашиваете вы меня об этом? Это такое дело, о котором и подумать страшно. Я недостойно ношу иерейство, но знаю хорошо, каким должен быть иерей. Он должен быть чист и телом, и тем паче душею, не запятнан никаким грехом, смиренен по внешнему нраву и сокрушен сердцем по внутреннему настроению. Когда литургисает, должен умом созерцать Бога, а очи вперять в предлежащие дары; должен сознательно сораствориться в сердце своем со Христом Господом, тамо сущим, чтоб иметь дерзновение сыновне беседовать к Богу Отцу и неосужденно воззвать: Отче наш. Вот что говорил св. отец наш вопрошавшим его о священстве, и умолял их не искать сего таинства, высокаго и страшнаго для самых ангелов, прежде чем придут в ангелоподобное состояние посредством многих над собою трудов и подвигов. Лучше, говорил он, каждодневно с усердием упражняйтесь в делании заповедей Божиих, каждую минуту принося искреннее покаяние Богу, если случится в чем согрешить не только делом и словом, но и сокровенным помышлением души. И этим способом можно каждодневно приносить Богу и за себя и за ближних жертву, дух сокрушен, молитвы и моления слезныя, сие сокровенное священнодействие наше, о коем радуется Бог, и приемля его в пренебесный жертвенник Свой, подает нам благодать Святаго Духа. Так учил он других, в таком же духе литургисал и сам; и когда литургисал, лицо его делалось ангелоподобным и таким проникалось светом, что нельзя было свободно смотреть на него, по причине исходившей от него чрезмерной светлости, как нельзя свободно смотреть на солнце. Об этом имеются неложныя свидетельства многих его учеников и неучеников.

Сделавшись настоятелем обители, первым делом имел преподобный поновление ея, потому что она во многих частях обветшала. Церковь, построенная еще Маврикием царем, была довольно исправна; но по обновлении обители он и ее где очистил, где обновил, постлал мраморный пол, украсил иконами, утварью и всем потребным. Между тем улучшил и трапезу и правилом положил, чтоб все ходили на нее, не держа особаго стола; а чтобы это вернее исполнялось, и сам ходил всегда на общую трапезу, не изменяя однакож обычнаго своего постническаго правила.

Стала умножаться братия, и он назидал их словом, примером и общим благоустроенным чином, ревнуя всех представить мужами желаний Богу Спасителю нашему. Самому ему Бог приумножил дар умиления и слез, которыя были для него пищею и питием; но он имел для них три определенных времени, — после утрени, во время литургии и после повечерия, в которыя он молился усиленнее с обильнейшим проливанием слез. Ум у него был светлый, ясно зрящий истины Божии. Он любил сии истины всею полнотою сердца. Почему, когда вел беседу частно или в церкви, слово его шло от сердца к сердцу и было всегда действенно и плодоносно. Он и писал. Нередко всю ночь просиживал он, составляя богословския разсуждения, или толкование Божественных Писаний, или беседы и поучения общеназидательныя, или молитвы стихами, или письма к разным ученикам из мирян и иноков. Сон не безпокоил его, равно как алчба и жажда и другия потребности телесныя. Все это долгим подвигом приведено в самую скромную меру и установилось навыком, будто закон естества. Несмотря однакоже на такия лишения, по виду он всегда казался свежим, полным и живым, как и те, кои вдоволь питаются и спят. Слава о нем и обители его проходила всюду и собирала к нему всех ревнителей настоящаго мироотречнаго жития. Он всех принимал, назидал и возводил к совершенству своим руководством. Многие из них со всем усердием брались за дело и успешно текли вслед учителя своего. Но и все представляли будто сонм безплотных ангелов, выну хвалящих Бога и служащих Ему.

Устроив так обитель свою, преподобный Симеон возымел намерение убезмолвиться, поставив для братии особаго игумена. Избрал он вместо себя некоего Арсения, многократно им испытаннаго и утвержденнаго в добрых правилах, в добром настроении сердечном и умении вести дела. Передавая ему бремя настоятельства, он в общем собрании братий дал достодолжное наставление ему, как править, а братиям, как состоять под его управлением, и испросив у всех прощение, удалился в избранную им безмолвническую келлию на неотлучное пребывание с единым Богом в молитве, богомыслии, чтении Писаний, в трезвении и разсуждении помыслов. К подвигам ему нечего было прибавлять. Они и всегда были в напряжении до возможной степени; но конечно руководившая его во всем благодать ведала, что в каком чине содержать ему благопотребнее в сем новом образе жизни, и внушала ему то. Дар учительства, прежде находивший удовлетворение в частных и церковных поучениях, теперь обратил все его внимание и труд на писание. Писал он в это время более аскетические уроки в виде кратких изречений, образец которых имеем в сохранившихся до нас его деятельных и умозрительных главах.

До конца однакож наслаждаться ненарушимым покоем не суждено было преподобному. Послано было ему искушение, и искушение сильное и тревожное, чтобы перегорел он и очистился окончательно в огне его. Старец его, Симеон благоговейник, духовный его отец и руководитель отошел ко Господу в глубокой старости, после сорокапятилетняго строгаго подвижничества. Преподобный Симеон, зная его труды подвижнические, чистоту сердца, к Богу приближение и присвоение и осенявшую его благодать Св. Духа, составил в честь его похвальныя слова, песни и каноны, и светло праздновал каждогодно память его, написав и икону его. Может быть, его примеру подражали другие в обители и вне обители, потому что он имел много учеников и чтителей среди иноков и мирян. Услышал об этом патриарх тогдашний Сергий и призвав к себе преподобнаго Симеона, разспросил о празднике и празднуемом. Но увидев, какой высокой жизни был Симеон благоговейник, не только не противился чествованию памяти его, но и сам стал принимать в нем участие, посылая лампады и фимиам. Так прошло шестнадцать лет. На память празднуемаго прославляли Бога и назидались его примерною жизнию и добродетелями. Но наконец враг поднял из–за этого бурю искушения.

Некто Стефан, митрополит Никомидийский, очень образованный научно и сильный в слове, оставя епархию жил в Константинополе и был вхож к патриарху и ко двору. Этот человек мира сего, слыша, как всюду хвалили мудрость и святость преподобнаго Симеона и особенно его дивныя писания, составленныя в научение ищущих спасения, подвигся завистию против него. Перелиставши его писания, он нашел их ненаучными и не риторичными; почему отзывался о них с презрением и отклонял от чтения их тех, кои любили читать их. От охуждения писаний он желал перейти к охуждению и самого преподобнаго, но ничего не находил в жизни его укорнаго, пока не остановился своим зломыслием на обычае его праздновать память Симеона благоговейника. Этот обычай показался ему противным порядкам Церкви и соблазнительным. С ним соглашались в этом некоторые из приходских иереев и мирян, и начали все они жужжать в уши патриарха и бывших при нем архиереев, возводя на праведнаго беззаконие. Но патриарх с архиереями, зная дело преподобнаго и зная, откуда и из–за чего идет это движение, не обращал на него внимания. Начавший однакож злое дело не успокаивался и продолжал распространять в городе неудовольствие по сему делу на преподобнаго, не забывая напоминать о нем и патриарху, чтоб и его склонить на то же.

Так около двух лет шла война между правдою преподобнаго и ложью Стефана. Последний все искал, не было ли чего в жизни чтимаго старца, чем можно бы было навесть сомнение на его святость, и нашел, что Симеон благоговейник иногда в чувствах смирения говаривал: ведь и со мною бывают искушения и падения. Эти слова он принял в самом грубом смысле и явился к патриарху с ними, как со знаменем победы, говоря: вот каков был тот, а этот чтит его, как святаго, и даже икону его написал и поклоняется ей. Позвали преподобнаго и потребовали у него объяснения по поводу взводимаго на его старца навета. Он отвечал: что касается до празднования в память отца моего, породившаго меня к жизни по Богу, твое святейшество, владыко мой, знает это лучше меня; что же касается до навета, то пусть премудрый Стефан докажет его чем либо посильнее того, что он говорит, и когда докажет, тогда я выступлю в защиту чтимаго мною старца. Сам я не могу не чтить моего старца, следуя заповеди апостолов и св. отцев; но других никого не склоняю на то. Это дело моей совести, а другие, как им угодно, так пусть и действуют. Этим объяснением удовольствовались, но дали заповедь преподобному праздновать вперед память старца своего как можно смиреннее, без всякой торжественности.

Так бы дело и кончилось, еслибы не этот Стефан. Ему покоя не давала безуспешность его нападков; и он все что–нибудь придумывал и привлекал преподобнаго к ответу и объяснениям, еще в продолжение шести лет. Между прочим он достал каким–то образом из келлии преподобнаго икону, где Симеон благоговейник написан был в сонме других святых, осеняемых благословляющим их Христом Господом, и добился от патриарха и его синода того, что они в видах мира согласились вычистить надпись над его ликом: святый. По этому поводу Стефан поднял по городу целое гонение на икону Симеона благоговейника, и подобные ему ревнители поступали с ним точь–в–точь так, как бывало во времена иконоборцев.

Движение это принимало все более и более безпокойный характер, и докучаниям по поводу его патриарху с архиереями при нем конца не было. Изыскивая способы водворить мир, они пришли к мысли, что к успокоению умов и удовлетворению Стефана может быть достаточно будет удаления из Константинополя преп. Симеона. Не видя, как он чествует своего старца, и другие станут забывать о том, а там и совсем забудут. Решив это, они велели преподобному найти себе другое место для безмолвия, вне Константинополя. Он с радостию на это согласился, любя безмолвие, которое так часто и с такими тревогами нарушалось в городе.

Где–то около Константинополя преподобный облюбил одну местность, где была ветхая церковка св. Марины, и поселился там. Владелец того места, некто из властных архонтов, Христофор Фагура, ученик и чтитель Симеона, очень был обрадован, услышав о таком выборе. Потому сам поспешил туда и совершенно успокоил отца своего духовнаго и помещением, и доставлением ему всего потребнаго. Мало того, по совету преподобнаго, он посвятил Богу всю ту местность и вручил ее ему для устроения обители.

Между тем в Константинополе чтители преподобнаго, узнав об удалении его, недоумели, почему это случилось. Преподобный написал им, как все было, прося их не безпокоиться о нем, уверяя, что все идет к лучшему и что ему на новом месте гораздо покойнее. Чтители его однакож, между которыми было не мало и знатных лиц, не хотели оставить его без заступничества. Почему явясь к патриарху, искали объяснения, не было ли чего в сем деле враждебнаго и неправеднаго в отношении к отцу их духовному. В успокоение их патриарх удостоверил их, что уважает преподобнаго и чтит старца его, и что сам одобрил празднование в память его, с одним только ограничением, чтоб это делалось не так торжественно. Что касается до удаления его, то оно было признано благопотребным, как средство для пресечения поднятаго в городе движения по случаю означенного празднования. Чтоб не осталось у знати никакого насчет этого сомнения, он пригласил их к себе в другой раз вместе с преподобным Симеоном, и в присутствии его повторил то же самое. Преподобный подтвердил слова патриарха, уверяя, что ничего не имеет ни против кого, тем паче против святейшаго владыки своего, вниманием коего всегда пользовался, и тут же испросил благословение на устроение замышленной уже им обители. Эти объяснения успокоили всех обезпокоенных удалением преподобнаго. Преподобный писал после мирное послание и к Стефану митрополиту, — и общий мир был возстановлен.