2. Между тем, когда кошка держала мышь в своих тенетах и играла с ней, спросила она, от каких родителей, от какого отца и какой матери та происходит, что за жизнь у нее, что за родина и, одним словом, пожелала узнать об этом все по порядку.

У несчастной тотчас же перехватило дыхание. «Я не могу, госпожа моя, — сказала мышь, — когда ты так близко, говорить спокойно о своих делах. Но, если хочешь, отойди немного, и я с радостью расскажу тебе все о себе». Тогда, грозно смотря на нее, сказала кошка: «Что–то хитришь ты, худшая из мышей! Уж не хочешь ли ты меня обмануть? Или говори о себе или от тебя скоро останутся кусочки да объедки».

А мышь, плача, сказала: «Я, госпожа моя, прозываюсь Маслоед; Отец у меня Салогрыз, а мать — Блюдолиз» [343].

Тогда кошка перебила мышь и спрашивает: «Так что же ты так плачешь? И где это выучилась ты так плакать? Уж нет ли аскетов среди вас, молящихся и плачущих, — может быть, и ты одна из них? А где накидка, которую называют парамандий? Где клобук? Где мандий? Где на ногах сандалии?»

А мышь, желая быть справедливой и казаться благочестивой, как обычно бывает, сказала: «Я, госпожа моя, среди наших хожу в игуменах и сподобилась великой схимы; у меня и клобук, и мандий, и все остальное; а среди моей паствы я установила твердое правило: дважды в субботу молиться о твоем благе».

Кошка в ответ: «Так ты что же, и псалтырь, знаешь и молитвы возносить умеешь, и все, что в обиходе у монахов, точно тебе известно?»

И мышь сейчас же отверзла уста и начала псалом: «Господи! Не в ярости твоей обличай меня и не во гневе твоем наказывай меня. Я близок к падению, и скорбь моя всегда со мною!» [344]

И снова: «Сердце мое трепещет, и страх смерти напал на меня, ибо беззакония мои превысили голову мою. Я изнемог от вопля; засохла гортань моя; и боль моя наполняет все во мне, и ужасы твои сокрушили меня» [345].

А кошка говорит опять: «А почему же ты не поешь вот что: «Хочу я жратвы, а не жертвы, коровьего масла и овечьего молока, а еще мяса агнцев; [346] и желаннее это для меня, чем мед, помазала я жирным елеем и умастила главу мою» — и дальше по порядку?» [347]

Тогда мышь, увидев, что это не помогает, а больше уличает ее, сказала: «Я, госпожа моя, с юности остерегалась и не ела ни меда, ни молока, ни мяса, но только едва прикасаюсь к священным дарам моря, чтобы истинно, а не по слухам, пребывать в добродетели».

И отвечает ей кошка вот что: «Так кто же иной, если не ты, мышиный игумен, несчастных монахов наказывает и пожирает? Так и выходит: кто опустошает лампады? И я, пожалуй, если надену твою монашескую одежду, стану такой же и удостоюсь твоей схимы! А теперь, раз ты без монашеских одежд вышел из твоей кельи, мой рот станет твоей могилой, так что оставь там молитвенные дары, как положено, мышиный игумен!»

«Птохо–Продром

(XII в.)

Огромное по объему и тематическому разнообразию наследие Феодора Продрома породило колоссальное количество подражаний и переделок у поэтов, живших в последующее время. Особую группу среди сохранившихся поэтических опытов такого рода составляют те произведения, в которых с особой настойчивостью повторяется тема бедности, неоднократно встречаются описания ввергнутого в жесточайшую нужду поэта, который откровенно мечтает о богатом покровителе. Они дошли до нас под именем Птохо–Продрома (дословно— «Нище–Продром»). В этих небольших поэмах использованы элементы народного языка; они сильно отличаются от произведений с установленной аутентичностью. К таким поэмкам обычно относят 274 стиха, посвященных Иоанну Комнину, где поэт описывает те невыносимые муки, которые ему доставляет злая и корыстолюбивая жена; затем 117 стихов — где поэт обращается к севастократору (предположительно к Андронику Комнину) с жалобами на бедность и с просьбой о помощи; третья поэма — в 665 стихов — содержит жалобы и обличения, направленные против монахов, и четвертая поэма — самая короткая (всего 167 стихов) — рисует бедственное положение людей, занимающихся наукой.