Смещение литературной манеры и сочетание разнохарактерных жанровых черт отчетливо выступает в агиографической литературе IX–X вв. Этот род литературного творчества, составлявший в первые века существования империи одну из самых специфических сторон нарождающейся христианской культуры, уходящий корнями в фольклорное творчество первых христиан, а затем в VII–VIII вв. подвергшийся сложному процессу дробления на произведения, различные по степени доступности широким слоям византийского общества, в данный период приобретает ряд новых особенностей. Это, безусловно, связано с окончанием иконоборческих дискуссий, которое приостановило и сакрализацию литературы. В X в. с его подъемом общего образования уже невозможны были наивные, полные непосредственного религиозного чувства произведения вроде монашеских новелл Палладия или Иоанна Мосха. Возрастающая начитанность в классической литературе предъявляла уже иные требования к форме, а особенно к языку литературных произведений.

Деятельность Симеона Метафраста принесла X веку репутацию «золотого века житийной литературы». Симеон Метафраст, получивший прекрасное литературное и риторическое образование, занимал видное место при дворе трех императоров — Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия и Василия II Болгаробойцы. Жизнь Симеона совпала (X в.) с упомянутым расцветом энциклопедистских и коллекционерских тенденций в византийской культуре. И Симеон отдал дань этим веяниям — он собрал и литературно обработал несколько сотен житийных сюжетов. Его деятельность была высоко оценена уже самими византийцами, жившими лишь сотню лет спустя. Пселл (XI в.) утверждал, что существовавшая до Метафраста житийная литература вызывала к себе чуть ли не отвращение образованных людей империи из–за необработанности стиля и нестройности композиции. Тот же Пселл сообщает, что Метафраст следовал принципу максимальной осторожности в сюжетных изменениях и максимальной близости к оригиналу. В ряде случаев, где утеряны первоначальные, «дометафрастовские» редакции житий, проверить это не представляется возможным: очевиден лишь факт создания на материале древних сюжетов агиографической литературы произведений более сложных и тонких по стилистической обработке.

Но временами в переделках Симеона проступает и другое направление — придание беллетристичности в собственном смысле слова, стремление автора заставить читателя воспринять идейный план произведения посредством художественных образов. Подобными целями, возможно, и объясняются такие случаи, как, например, уничтожение собственно богословского вступления к «Житию Галактиона и Эпистимии» (видимо, случай не единичный).

Герои Метафраста живут в различные эпохи, и описанные им события обладают различной степенью исторической достоверности: здесь и персонажи раннего христианства — апостолы и евангелисты, и реально существовавший Иоанн Златоуст, или человек сложного жизненного пути авва Иоанникий, убежденный иконоборец, а затем поборник ортодоксии, окончивший свою жизнь настоятелем одного из бесчисленных монастырей в Вифинии.

Наиболее интересна группа житий, сохраняющих преемственность с античной или раннехристианской литературой. Так, например, первые главы «Жития Галактиона и Эпистимии» написаны по мотивам романа Ахилла Татия о Левкиппе и Клитофонте. Оба героя — язычники, обратившиеся в христианство. Еще более совершенен их сын — Галактион, святой подвижник, связанный узами аскетического брака с Эпистимией, над которой он сам совершил обряд крещения. Как и в романе Ахилла Татия, в житии доминирует тема верности: Эпистимия остается верной Галактиону до последнего часа и добровольно вместе с ним принимает мученичество. Описание мученичества в конце жития и есть самый патетический момент в повествовании. Здесь автор прибегает к общему приему житийной литературы; происходит чудо: жестокость мучителей навлекает на себя возмездие свыше, — ослепшие воины принимают христианство. Если в древнерусском житии того же сюжета, переведенном с утраченного греческого оригинала, определенно названо имя преследователя — Диоклетиан, как наиболее ревностный противник христианской религии, — то у Метафраста мы находим вневременное, обобщенное сказание. С художественной точки зрения обращают на себя внимание два видения Эпистимии, одно после крещения, другое перед мученичеством. Обе картины явно перекликаются с установившейся уже к этому времени византийской иконографической традицией: «хоры поющих людей» в темных одеждах, образы женщин с огненными крыльями, а во втором видении мужская и женская фигуры «с царскими венцами на головах», как бы идущие по дворцовым покоям, даже у современного читателя вызовут ассоциации с сохранившимися образцами византийской иконописи.

Близкую к роману сюжетную динамику обнаруживает также переработка сказания о маге и чернокнижнике Киприане, которое еще в VI в. стало темой поэмы императрицы Евдокии (IV–V вв.). Но от психологизма Евдокии, посвятившей основную часть своей поэмы исповеди Киприана, находившегося в договоре с дьяволом, не остается и следа. Повести Метафраста присуща большая динамика изложения, эпизоды быстро следуют один за другим, и основной упор делается опять на нравственную победу мучеников над преследователями.

Нередко встречаются среди житий Метафраста короткие рассказы типа средневековой новеллы, совершенно реалистические по содержанию, где тема чудесного почти отсутствует. Таково небольшое «Житие Евгения и дочери его Марии», в котором девушка, надев мужскую одежду, под именем Марина поселяется в мужской киновии, а затем становится жертвой обмана и клеветы.

Это житие предвосхищает те жития послеметафрастовского периода, в которых не только совершенно исчезают эпизоды чудесных явлений, но и сами герои изображены без обычного ореола святости. Как пример таких житий можно указать «Житие Марии

Новой», умершей от побоев ревнивого мужа, или «Житие Ильи Нового» — человека, проведшего жизнь в странствиях. Описание странствий святого напоминает скорее позднеантичные романы, чем аналогичные агиографические сюжеты. Из житий более поздних особого внимания заслуживает в первую очередь «Житие Василия Нового», интересное своими мистическими мотивами в описаниях видений его автора (некто Григорий); «мытарства» души умершей Феодоры и картина Страшного суда выполнены настолько художественно, что житие пользовалось огромной популярностью в литературе Древней Руси [10].

В первой половине XI в. уже наблюдается вырождение житийного жанра. Для этого времени характерна такая вещь, как повествование об Андрее Юродивом, где из 245 глав 220 представляют собой рассуждения на научные и эсхатологические темы. Правда, в тех немногих главах, которые автор предназначил для основной сюжетной линии, содержатся комичные эпизоды: юродивый притворяется пьяным и потешает толпу на улице; он появляется на улице без одежды и подвергается преследованию мальчишек. Более колоритен эпизод безуспешной попытки совращения Андрея блудницей из публичного дома, возле которого юродивый поджидает свою компанию — подвыпивших гуляк, потешавшихся над ним до этого в кабачке: по своей композиционной законченности и виртуозному построению диалога эпизод этот близок к эллинистическим и ранневизантийским мимам. Написанное по шаблону «Житие Антония Кавлея» привлекает к себе внимание витиеватым и пышным стилем; это энкомий–эпитафия, свидетельствующая об основательном знакомстве автора с энкомиями времен второй софистики.

Перечисленные жития представляют собой последние образцы агиографического жанра, имеющие жизненную силу и занимающие значительное место в литературной продукции своего времени. В последующие века житийный жанр, как и духовная поэзия, становится исключительно принадлежностью клерикальной сферы.

Эта общая картина основных жанров византийской литературы — поэзии, историографии и житийной литературы — дает возможность говорить о тех изменениях, которые претерпевает каждый из них на протяжении IX–X вв. Во–первых, в поэзии появляются весьма заметные светские тенденции; во–вторых, историческая литература существенно меняется: на смену традиционным летописным сочинениям приходят исторические мемуары, более ценные с точки зрения художественной; в–третьих, житийная литература утрачивает свою большую социальную значимость. Но в полной мере, как неотъемлемые свойства литературы, эти черты утверждаются только в эпоху следующего подъема византийского государства, который наступает в начале XII в.

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ КОМНИНОВ

После почти полувековой непрекращающейся внутренней деградации Византийского государства, в условиях большой внешнеполитической опасности, — в 1081 г. к власти приходят провинциальные феодалы. Основоположником новой династии был Алексей I Комнин, восторженными отзывами о котором полна не только современная ему византийская литература, но и литература последующего времени.