Как установлено текстологическими исследованиями, в позднейших редакциях «Дигениса Акрита» различимо влияние «Киропедии» Ксенофонта, принадлежащих различным авторам сочинений об Александре Македонском, — одним словом, влияние тех сочинений, где в центре внимания были физическая сила и безупречный душевный склад героя.

В описаниях внешности действующих лиц заметно влияние экфразы, которая особенно часто применялась в греческих романах эллинистической и позднеэллинистической эпохи.

«Дигенис Акрит» по сей день весьма популярен среди греческого народа. Песни о Дигенисе за истекшее тысячелетие непрерывно слагались все в новых вариантах. Постепенно образ знатного византийского воина был сведен к образу народного героя, богатыря, человека, сильного духом, бодрого и твердого в осуществлении своих целей. Поэма о Дигенисе была известна за пределами византийского государства гораздо раньше появления ее первых списков: уже в XII в. ее перевод под названием «Девгениево деяние» бытовал на Древней Руси.

АРМУРИС [158]

Сегодня день особенный, особенное небо — Сегодня юные князья отправятся в наезды. Один Армурис молодой в наезд не выезжает. Тогда–то отправляется он к матери любезной: «Ах, матушка, порадуйся на всех моих на братьев! Ах, матушка, прошу, позволь и мне в наезд поехать!» А мать ему, Армурису, на это отвечает: «Совсем еще ты маленький, куда тебе в наезды? Но если очень уж тебе поехать захотелось, То ты ведь знаешь: в тереме висит копье отцово — - Его отец, с добычей взяв, привез из Вавилона, И все оно из золота, и все под жемчугами. Согни его одной рукой, согни другой рукою, А вот как в третий раз согнешь, тогда и отправляйся!» Армурис, сын Армуриса, идет в высокий терем: Вошел туда — был весь в слезах, а вышел — улыбался: Копье само ему далось, само в руке встряхнулось, Его к руке он привязал, тряхнул, согнул, примерил, И прочь бежит, торопится, и к матери родимой: «А хочешь, матушка, согну? а хочешь, изломаю?» Тут матушка Армуриса князьям своим сказала: «Князья мои, друзья мои, седлайте вороного, Отцовского, отличного седлайте вороного, Который за двенадцать лет воды ни разу не пил, Который за двенадцать лет ни разу не был седлан, Который гвозди сможет сгрызть, а встанет — и не сдвинешь». Пошли князья, пришли князья, приводят вороного. В ладоши мальчик хлопает, в седло садится мальчик. Пока сказал: «Прощайте все!» — на тридцать миль отъехал, Пока услышал: «В добрый путь!» — на шестьдесят умчался. Умчался, ездит вверх и вниз по берегу Афрата, Найти он хочет переезд, а переезда нету. Над ним с другого берега смеется басурманин: «У нас такие кони есть, что ветер не догонит, Они любую птицу влет настигнут и изловят, От них и зайцу не уйти ни под гору, ни в гору, — …Но и они через Афрат не поплывут, не смогут; А ты на кляче на своей туда же лезешь в воду?!» Услышал это молодец, взыграл горячим гневом, Коня ударил шпорами и гонит через реку. Афрат — река могучая надулась, разлилася, От берега до берега горами ходят волны. Коня ударил шпорами, погнал коня Армурис, Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи: «Благодаренье господу, стократ благодаренье! Ты дал мне, боже, мужество, — врагу ль его порочить?!» И тут–то ангельский с небес к нему раздался голос: «Вложи ты острое копье в ствол финиковой пальмы, Одежду брось перед собой в мутящиеся волны, Коня отцовского пришпорь — и с богом через реку!» Пришпорил молодец коня — и с богом через реку, Не дал и платью высохнуть, а мчит на сарацина… На вороном своем коне подъехал к сарацину — Как хватит кулаком его, так на сторону челюсть: «Ответь–ка вздорный сарацин, а где же ваше войско?» (А сарацин ему в ответ сквозь выбитые зубы:) «Помилуй бог, у храбрецов давно ль такой обычай — Сначала в зубы кулаком, а там вести расспросы? Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Вчера нас было набрано сто тысяч копьеборцев, Все удальцы отборные, с зелеными щитами,. И каждый против тысячи пойдет, не побоится, И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч». Пришпорил молодец коня, поехал вверх по склону, Увидел воинство с горы — ни счесть, ни перечислить. Раздумывает молодец, раздумывает, молвит: «На безоружных не пойду — не то они сошлются, Что безоружных я застиг, и чести в этом мало». Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи: «К оружию, поганые собаки–сарацины! Скорей наденьте панцири, скорей седлайте коней, Не медлите, не думайте: Армурис перед вами, Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!» Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях, То столько же и сарацин повысыпало в поле: Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились. Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец, Из ножен вырвал золотых серебряную саблю, Ее подбросил над собой, поймал ее рукою, Коня пришпорил своего и вскачь на вражью силу: «А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!» И славно храбрый рубится, отважно храбрый бьется: Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном. Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Весь день с зари и до зари он бьет их вверх поречья, Всю ночь с зари и до зари он бьет их вниз поречья: Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел. Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней, А басурманин–сарацин, поганая собака, Его в засаде подстерег — и свел коня лихого, Его в засаде подстерег — и взял его дубину. Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Что сорок миль наш удалец пешком за конным гнался — До самой Сирии бежал, до городского вала, А там как саблею махнул, так руку напрочь вору: «Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!» Сидел отец Армуриса перед своей темницей, Признал он своего коня, признал дубину сына, Не видит лишь наездника — и вся душа заныла, И так он тяжко застонал, что стены затряслися. Тогда–то говорит амир князьям такие речи: «Князья мои, друзья мои, почто Армурис стонет? Еда ли у него плоха? моей к нему снесите. Вино ли кислое дают? пусть моего нацедят. Тюрьма ль зловонием смердит? пусть мускусом окурят. Оковы ль слишком тяжелы? пускай наденут легче». Пришли князья к Армурису, а он им отвечает: «Еда мне вовсе не плоха — другой еды не надо. Вино не кислое дают — другого не цедите. Оковы мне не тяжелы — не надевайте легче. А вот приметил я коня, признал дубину сына, Не вижу лишь наездника — и вся душа заныла». Тогда–то говорит амир ему такое слово: «Ты потерпи, Армурис мой, пожди еще немного. Пускай в органы загремят, пускай затрубят а трубы, Сберется Вавилония и вся Каппадокия [159], И где бы ни был твой сынок, и где б ни находился, Его с локтями за спиной тотчас к, тебе доставят. Так потерпи, Армурис мой, пожди еще немного». И вот органы грянули, и затрубили трубы, Сбирая Вавилонию и всю Каппадокию, Да не собрали никого — пришел один безрукий. Тогда–то говорит амир ему такое слово: «А ну–ка, вздорный сарацин, ответь, где наши люди?» На это вздорный сарацин амиру отвечает: «Помедли, государь амир, пожди еще немного: Дай только с духом соберусь и божий свет увижу, Дай только кровь остановлю, текущую из мышцы, И все тогда поведаю, скажу, где наши люди. Скажу, князья, по совести, всю истину скажу вам: Вчера нас было набрано для битвы двести тысяч, Все удальцы отборные, с зелеными щитами, И каждый против тысячи пойдет, не побоится, И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч, — Как вдруг на гребне, на горе мальчишка показался И крикнул звонким голосом, вскричал, что было мочи: «К оружию, поганые, скорей наденьте брони, Не медлите, не думайте — Армурис перед вами, Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!» Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях, То столько же и сарацин повысыпали в поле, Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились. Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец, Из ножен вырвал золотых серебряную саблю, Ее подбросил над собой, поймал ее рукою, Коня пришпорил своего и вскачь на нашу силу: «А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!» Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном. Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Весь день с зари и до зари он бил нас вверх поречья, Всю ночь с зари и до зари он бил нас вниз поречья, Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел. Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней — А я хитер, а я удал, а я засел в засаде, Унес дубину у него и свел коня лихого. Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца, Что сорок миль он вслед за мной пешком за конным гнался. Что сорок миль да сорок миль пешком в броне бежал он, До самой Сирии бежал, до городского вала, А там как саблею махнул, так отрубил мне руку: «Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!» Тогда амир Армурису такое молвит слово: «Ну, что, Армурис, каково твой сын развоевался?» Тогда Армурис грамотку отписывает сыну; И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку он сыну: «Скажи ему ты, грамотка, скажи ему, собаке, Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит — Не то как попадется им, погибнет злою смертью». Тогда–то сын Армуриса шлет грамотку с ответом, И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку с ответом: «Скажи ему ты, грамотка, отцу и господину, — Покуда дом, наш крепкий дом, на два запора заперт, Покуда мать, родная мать, вся в черное одета, Покуда братья у меня все в черное одеты, Врагов я бить и кровь их пить всегда везде я буду. А там и в Сирию приду, за городские стены, И вражеские улицы заполню головами, И вражескою Сирию залью поганой кровью». Узнал амир такую весть — почуял страх великий, Сказал амир своим князьям, сказал такое слово: «Князья мои, друзья мои, к Армурису подите, Сводите в баню, вымойте, оденьте новым платьем, Пусть сядет он со мной за стол, откушает со мною». Пошли князья и вывели Армуриса на волю, Оковы сняли тяжкие, ручные и ножные, Сводили в баню, вымыли, одели новым платьем; И сел с амиром он за стол, и вместе отобедал. Тогда амир Армурису сказал такое слово: «Ступай себе, Армурис мой, ступай в родную землю, Скажи там сыну своему — в зятья его беру я, В зятья не за племянницу, в зятья не за чужую, А за мою родную дочь, что света мне милее. Скажи ты сыну своему [160]… Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит, Пускай добычу всякую по чести с ними делит, И пусть живет себе с женой в любови и согласье».

ДИГЕНИС АКРИТ [161]

О РОДИТЕЛЯХ ДИГЕНИСА [162] (кн. Ι , ст. 30 – 127)

Жил знатный некогда эмир  [163], богатством окруженный, Известный мудростью своей и высшею отвагой. Не черный был, как эфиоп  [164], но светлый и прекрасный, Как подобало, бороду курчавую носил он; Густые брови у него тянулись, как витые, И взгляд живой и радостный, наполненный любовью, Светился на лице его, с цветущей розой схожем. Соперничал сложеньем он со стройным кипарисом, И если видел кто его — уподоблял картине  [165]. Еще был наделен Эмир неодолимой силой, И с хищниками дикими привык вести сраженья, — Так пробовал отвагу он, и доблести чудесной, И славным подвигам его вокруг дивились люди. Прославился он в молодости грозными делами, Богатством возвеличившись и храбростью безмерной. Стал войско вербовать себе из турок, дилебитов  [166], Арабов лучших выбирал и троглодитов  [167] пеших, Из тысячи гулабиев [168] набрал себе он свиту И всех, кто у него служил, вознаграждал достойно. Напал он на Романию  [169], пылая жаждой боя, Завоевал в сражениях окрестности Иракла [170], Разрушил много городов, в пустыни превратил их, Несметное число людей он пленниками сделал, — Случилось так, что земли их остались без защиты, А все защитники страны стояли на границах. В победном шествии своем препятствий не встречая, Он в Каппадокию вступил, минуя Харсиану [171], И вот во всеоружии напал на дом стратига  [172]. Кто в силах участь описать, что этот дом постигла? Все домочадцы страшному подверглись избиенью, Богатства много захватил, весь дом опустошил он И девушку увел с собой красы необычайной — Стратига дочь она была и чистоту хранила. Что ж до стратига самого, то он был в дальней ссылке, А братья этой девушки стояли на границах. Но мать ее избегла рук язычников [173] и тотчас Послала сыновьям письмо, все горе описала: Как подошли язычники, как девушку забрали, Как разлучилась с дорогой, как беды одолели, И в заключенье, сетуя, прибавила к посланью: «О, пожалейте вашу мать, любимейшие дети, Душой моей владеет скорбь, и к смерти я взываю. Любовь к сестре своей родной не смеете забыть вы, Сестру и мать освободить скорее поспешите — Ее — от рабства горького, меня — от близкой смерти. Молю вас всем пожертвовать — лишь бы помочь любимой, Для блага собственной сестры не пожалейте жизни! Пусть сострадание к судьбе несчастной вас охватит, И выступайте в путь скорей, свободу ей несите, Не то увидите, как мать умрет, дитя утратив, А вас самих проклятие родителей постигнет За то, что отказались внять призывам материнским». А сыновья — все пятеро, — слова услышав эти, Со вздохами глубокими, и слезы проливая, Друг друга стали побуждать скорее в путь пуститься И говорили так: «Пойдем, погибнем за родную!» Вот сели на коней они и двинулись в дорогу, А небольшой отряд бойцов скакал за ними следом. Не освежались сном они и, полные заботы, Немного дней проехали и лагерь увидали В ущелье диком — прозвано оно Непроходимым [174]. Не доезжая, спешились они, достигнув стражи, И отдали письмо свое, о милости прошенье, И повелел эмир тогда к себе доставить братьев. На троне восседал эмир, на золотом, высоком, Стоял тот трон перед шатром, внушая людям трепет, И грозных воинов толпа владыку окружала; Приблизились просители, и стал эмир их слушать. И обратились вслед за тем к эмиру со слезами: «Эмир, слуга всевышнего и Сирии владыка! Да сможешь ты прибыть в Панорм [175], мечеть увидеть сможешь, Да сможешь преклониться ты перед висящим камнем И счастья удостоишься гробницу зреть пророка! [176] Пусть до ушей твоих теперь дойдет мольба святая: Красавицу похитил ты, сестру родную нашу, Продать ее нам согласись, всевышнего служитель, Дадим тебе мы за нее богатства, сколько хочешь. По дочери единственной отец горюет тяжко, И мать готова умереть, страдая от разлуки; И вот к сестре своей полны любовью безграничной Мы все друг другу поклялись торжественною клятвой, Что принесем свободу ей или простимся с жизнью». И подивился тут эмир отважной этой речи. Решил узнать он, истинно ль так мужественны братья, И произнес, на речи их спокойно отвечая (Ибо ромейским языком владел он превосходно): «Стремитесь если вы сестре родной вернуть свободу, То изберите одного, кто всех других отважней, И скакунов своих тогда мы оседлаем оба, В единоборство с ним вступлю — пускай борьба решает: Победу если одержу, то станете рабами, А если он одержит верх, то лишних слов не тратя, Возьмете вы свою сестру, не потерпев убытка, А с ней и пленников других, — найдете их немало. Не соглашусь иначе дать я узнице свободу, Хоть всей Романии взамен предложите богатства. Идите же, подумайте, что больше вам подходит».

ПОДВИГИ ДИГЕНИСА (кн. IV, ст. 107–212)

И вот увидели вдали они медведей страшных — Медведя и медведицу и медвежат их малых. «Василий, — дядя закричал, — яви свое искусство! Дубинкой лишь вооружись, меча тебе не надо, — Не подобает ведь мечом с медведями сражаться». И чудо небывалое предстало перед ними: Лишь дяди своего слова услышал храбрый мальчик, Без промедленья спешился и распустил он пояс, И тунику откинул прочь — палило солнце жарко, — Одежды полы накрепко за пояс свой заправил И низенькую шапочку на голову набросил, И с быстротою молнии нагрудник снял тяжелый. Не взял с собою ничего — простую лишь дубинку, И на одно надеялся — на быстроту, да силу. Когда же близко подошли охотники к медведям, Чтоб защитить детенышей, вперед шагнула самка И с громким ревом двинулась навстречу Дигенису. А тот, неопытный еще в сраженье с диким зверем, Не стал дубинку в ход пускать, не сделал поворота Но прыгнул сразу, обхватил медведицу руками, В одно мгновенье задушил, с великой силой стиснув, Да так, что внутренности все из пасти зверя вышли. Пустился в бег самец назад, в болотистое место; «Не упусти его, дитя!» — воскликнул дядя громко, И мальчик, полный рвения, схватил свою дубинку, Помчался с быстротой орла, настиг немедля зверя. Разинув пасть огромную, медведь тут обернулся, Хотел он голову отгрызть у юного героя, А тот без промедления схватил его за морду, Встряхнул — и на земле медведь простерся неподвижно, И с переломленным хребтом, свороченною шеей В руках могучих юноши он испустил дыханье. И вдруг звериный слыша рев и шум борьбы с медведем, Газель в испуге прыгнула из своего укрытья; И закричал эмир: «Дитя! Смотри перед собою!» Вперед помчался Дигенис, подобно леопарду, И сделав несколько прыжков, сумел газель настигнуть; Затем за ноги задние схватил газель он крепко И так рванул, что разорвал все тело на две части [177]. Кто в изумленье не придет пред милостью господней И силу несравненную не возвеличит божью? Невероятен подвиг тот и потрясает разум; Как мальчик смог настичь газель — ведь не имел коня он И как медведей он убил руками, безоружный? Поистине, то бога дар, всевышнего десница. Сколь славны ноги отрока, что с крыльями сравнятся, Что обогнать сумели лань с чудесной быстротою, Свирепых превзошли зверей в своем победном беге! И все вокруг увидели деянья Дигениса И чудом потрясенные, друг другу говорили: «О, что за юноша предстал пред нами, матерь божья! Как не похож он на людей, живущих в нашем мире; Должно быть, бог его послал, чтоб храбрецы узрели Забавы ратные его, погони и сраженья». Пока вели такую речь родные Дигениса, Из тростниковых зарослей вдруг лев огромный вышел; Немедля обернулись все, на мальчика взглянули, — Добычу он тем временем тащил через болото: Рукою правою волок поверженных медведей, А левою рукой газель убитую тащил он. И крикнул дядя отроку: «Сюда, дитя, скорее! На что нам звери мертвые? Ведь есть еще живые, — С живыми биться следует, чтоб испытать отвагу!» И мальчик дяде своему такой ответил речью: «Желает если бог того, вершитель наших судеб, И если мне сопутствуют родителей молитвы, То мертвым будет этот зверь, подобно двум медведям», — И устремился без меча отважно льву навстречу. Но дядя посоветовал: «Возьми–ка меч с собою: Ведь на две части, как газель, не разорвешь ты зверя!» И сразу юноша в ответ сказал такое слово: «О дядя, повелитель мой! Поможет мне всевышний, И будет лев в моих руках, подобно той газели». С собою меч он захватил, пошел на зверя прямо; Когда ж приблизился ко льву, подпрыгнул тот высоко И стал размахивать хвостом, бока свои хлестать им, И двинулся на юношу с рычаньем кровожадным. А мальчик нападенья ждал, высоко меч свой поднял, На голову звериную обрушил он оружье, Да так, что разрубил ее до плеч одним ударом. И обратился Дигенис с такою речью к дяде: «Мой повелитель золотой, узри величье бога: Не лег ли бездыханный лев, подобно двум медведям?» И поцелуями тогда отец его и дядя Покрыли руки и глаза, покрыли грудь героя И говорили так ему, исполнены веселья: «Любой, кто красоту твою и дивное сложенье Увидит, о любимец наш, не станет колебаться, Но без сомненья все твои деяния признает». И впрямь чудесным юноша сложеньем отличался, С кудрями русыми он был и с черными бровями, Как розовый цветок, лицо, глаза на нем большие, И в сажень шириною грудь, подобная кристаллу [178]. Взирал на мальчика отец, безмерно веселился И, радуясь, сказал ему с великим ликованьем: «Невыносимо жар палит — настало время полдня, Когда в болотистых местах приют находят звери. Давай же отойдем к воде, дарующей прохладу, — Лицо свое омоешь там, струящееся потом, Одежды сменишь старые — ведь загрязнил ты платье: Звериной пеною покрыл, окрасил львиной кровью. Да! Трижды я благословен, родив такого сына, И руки пусть отцовские тебе омоют ноги, Свободна у меня душа от всех тревог отныне, И посылать тебя смогу, не ведая заботы, В набеги многократные на вражеские станы».

ВСТРЕЧА ДИГЕНИСА С ЕВДОКИЕЙ И СВАТОВСТВО (кн. IV, ст. 254–356)

А на пути их дом стоял великого стратига, И близко к дому подойдя, герой воскликнул громко: «Коль любит верно девушку прекраснейшую отрок И коль проходит мимо он и прелесть ее видит, То сердце сковано его и жизнь ему не в сладость!» И голос сладкий юноши проник за стены дома, И в изумленье там пришли, подобно Одиссею, Что, находясь на корабле, сирен услышал пенье [179]. Услышала и девушка призывы Дигениса, Красою наделенная и прелестью безмерной, Из рода знаменитого, прославленного всюду. Владенья той красавицы и все ее богатства Никто бы сосчитать не мог, представить не сумел бы, Один лишь дом ее и тот нельзя воспеть достойно, Мозаикой украшенный из мрамора и злата; А там, где девушка жила, — отдельные покои, Отделанные золотом, мозаикою пестрой, — Покоями девичьими их в доме называли. И стоило лишь девушке, богатой и прекрасной, Пришельца юного того увидеть перед домом, Как запылало сердце в ней, и жизнь ей стала в тягость, Страданье обожгло ее, — и что здесь удивляться? Всего острее красота, опасны ее стрелы, В глаза вонзается она и в душу проникает. Напрасно взгляд свой отвести от юноши старалась, — Расстаться дева не могла с красою Дигениса, И побежденный взор ее к нему тянулся снова. И вот служанке на ухо она сказала тихо: «В окошко выглянь, милая, — вот юноша приятный, Ты видишь, как прекрасен он и как сложен на диво, В зятья бы если взял его отец мой, повелитель, Поверь мне, — зятя бы имел он лучшего на свете», — И не сводила глаз с него, смотрела неотступно. Не знал об этом юноша, и спрашивать он начал: «Чей дом передо мной стоит, такой большой и страшный? Стратига, может, самого, что по молве известен? Не здесь ли девушка живет, прославленная всеми?» «Ты прав, дитя сладчайшее, — отец ему ответил, — Погибло много за нее ромеев благородных». И снова сын спросил: «Отец! А как они погибли?» «Задумали они, дитя, ту девушку похитить, — Ведь, говорят, наделена она красою дивной. И вот узнал о них стратиг, той девушки родитель. Засады сделал тайные, попали все в неволю, И головы лишил одних, других лишил он зренья, Ибо велик могуществом и славен в этих землях». Вздохнул печально Дигенис и так отцу ответил: «Поверь, отец, похитить я не собираюсь деву, А те засады тайные меня не испугают; Лишь об одном прошу тебя, коль дашь на то согласье: Стратигу предложи родство — пусть браком породнимся, И если даст согласие, я стану ему зятем, А тестем станет он моим по собственной охоте; А коль согласия не даст, то горько пожалеет». «Любимый сын мой, много раз я предложенье делал, Но убедить никак не мог стратига согласиться». Такие от отца слова в ответ услышал отрок И вдруг заметил девушку — в окне ее увидел. Глядел, как зачарованный, не в силах сделать шага, Был разум потрясен его и сердце трепетало; Погнал коня он под окно, приблизился к той деве И тихим голосом с такой к ней речью обратился: «Дай знать мне девушка, прошу, не обо мне ль мечтаешь? Коль обо мне, скажи скорей, и будешь мне женою; Коль в мыслях у тебя другой, просить не стану больше». Услышала то девушка, служанке поручила: «Спустись и отроку скажи, служанка дорогая: «Ты душу захватил мою — господь тому свидетель; Не знаю только, юноша, из рода ты какого; Коль звать тебя Василием, Акритом Дигенисом, Знатна тогда семья твоя и всех других богаче, И родственники мы с тобой — от Дук ведь происходим. Но стражу мой отец, стратиг, из–за тебя расставил, — Дошла и до него молва о всех твоих деяньях; Так берегись, не попади из–за меня в опасность, Смотри, чтоб юности своей до срока не лишиться — Не знает сострадания отец мой беспощадный». И снова он заговорил и девушке ответил: «В окошко выгляни, мой свет, красу свою яви мне, И пусть любовь безмерная мое охватит сердце. Ты видишь — молод я еще и мало жил на свете, Путей любви не ведаю и не знаком со страстью; Но коль желанье быть с тобой наполнит мою душу, То знай: стратиг, родитель твой, и все его родные, И слуги–воины его, — пусть мечут свои стрелы, Пусть заблистают их мечи — бессильны предо мною!» И не могли они никак свою беседу кончить. К поступку безрассудному любовь их побуждала; Над всеми властвует любовь, порабощает разум И правит мыслями она, словно конем возница; И оттого влюбленные владеть собой не могут, Родные не смущают их, сосед им не помеха; И, стыд забыв, они любви становятся рабами. Пришлось такое испытать и деве благородной. И из окна она чуть–чуть златого наклонилась, Мгновенно очи юноши краса ее затмила, И ту солнцерожденную [180] не мог он видеть ясно; Казалось, будто лик ее сиянье излучает, И выглядела девушка как будто на картине: Светловолосою была красавица, кудрявой, Со взглядом радостным, живым и с черными бровями; Напоминало снег лицо, украшенное дивно Цветком бесценным пурпура, приятного владыкам.

СВАДЬБА ДИГЕНИСА И ЕГО ВСТРЕЧА С ИМПЕРАТОРОМ (кн. IV, ст. 871–1076 )