21. После этого он сразу принялся действовать и действовал напролом. Бесчестный сын придумывал разные наговоры против матери, не замышлявшей никакого зла; неожиданно для царицы, ничего не подозревавшей, он обвинил ее в попытке отравить царя, пришлец, он удалил из царских покоев ту, которая родилась во дворце, худородный — благородную, и при каких–то лжесвидетелях учинил допрос о деле, ей вовсе незнакомом, предал ее суду и подверг наказанию как покушавшуюся на преступление. Вслед за тем он, не медля, посадил ее на корабль, дал провожатых, которым позволено было издеваться над царицей, и отослал в изгнание, отведя ей для жительства один из островов, лежащих против столицы. Зовется этот остров Принкипо.

22. Я беседовал потом с людьми, увозившими ее, и они рассказывали, как, когда корабль готов уже был к отплытию, царица вдруг, оглянувшись на царские чертоги, запела как бы плачевную песнь о дворце. Помянув отца и предков, а царственный род ее восходил к пятому колену, она стала вспоминать своего дядю и царя, я говорю о Василии, славнейшем из всех самодержцев, — великом благодетеле ромейской державы. Проливая слезы из очей, она восклицала: «О, дядя и царь мой, когда я родилась, ты нарядил меня в царские пеленки, ты больше, чем сестер, любил меня за сходство с тобою, о котором говорили все, кто видел нас. Ты ласкал меня и, обнимая, приговаривал бывало: «Здоровенькой расти, детка, долго–долго живи, искорка нашего рода и богочестная краса царства». Ты пестовал, растил меня, ждал от меня великих дел! Обмануты теперь твои надежды! Я поругана, и со мною весь род наш! Оклеветана в гнусном деле, изгнана из дворца и осуждена ехать в неведомый край. Страшно мне погибнуть от зверей и морских волн! Призри же ты на меня свыше всемощной своей силой!»

Когда же царица достигла предназначенного ей острова, то скоро оправилась от злых предчувствий, благодарила бога за то, что осталась жива, и потом принесла молитвенную жертву своему спасителю.

23. Никаких козней она не собиралась плести, да и могла ли об этом думать, живя в изгнании с одной–единственной служанкой? Злодей же тот все больше и больше неистовствовал против нее и прилагал, беду к беде. Он послал, наконец, обрить, а вернее сказать, убить ее и принести во всесожжение Господу ли, не знаю, но уж несомненно свирепости царя, отдавшего такой приказ. После того, как и этому унижению подвергли царицу, он (Михаил. — Т. М.) отступился от нее, думая, что извел вконец, и сам принялся лицедействовать перед сенатом, раскрывая, как актер на сцене, ее мнимые ковы против него, делая вид, что давно и сам догадывался и даже нередко подмечал, но замалчивал зло из почтения к сенаторам. Этими нелепыми выдумками он сумел оградить себя от пересудов с их стороны и, после того, как обелил себя перед ними в достаточной мере, повел разговор с народом. Некоторых из народа он уже раньше успел превратить в послушные орудия своей воли, поэтому теперь кое о чем рассказывал им сам, а кое–что и выслушивал от них. Добившись, что и они стали благосклонно смотреть на его поступок, он распустил сборище и, как какой- нибудь победитель после славной победы, перевел дух после тяжкого труда, стал веселиться, едва не пускаясь в пляс и не кувыркаясь по земле. А между тем уже близилась расплата за тиранство, и наступить ей предстояло внезапно.

24. О том, что было после, бессилен поведать язык человеческий и уму не постичь меры Промысла. Я говорю это, судя о других по себе. Ведь ни поэт с душой боговдохновенной и языком богоносным, ни ритор, одаренный и величием духа и красноречием и украсивший художеством природную силу слова, ни философ, ведающий пути Промысла и разумом своим познавший большее, чем мы, ни один из них, говорю я, не смог бы достойно рассказать о том, что было тогда: ни поэт, хотя бы он лицедействовал в словах и менял обличил, ни оратор, хотя бы он говорил выспренно и плавно текущие речи, ни философ, хотя бы не признал он случайности бывшего и привел разумные причины, показывая, как свершилось это великое и всенародное таинство (так лучше всего назвать его). Я тоже умолчал бы о великой этой буре и смуте, если бы не знал наверное, что лишу тогда свою летопись самого важного. Поэтому буду писать как умею про суд божий, который после изгнания царицы повернул весь ход вещей по–новому.

25. Пока царь роскошествовал и надмевался, весь город, без различия пола, звания, возраста, как будто расстроив присущий ему лад, приходил мало–помалу в сильное смятение и волнение. Сперва осмеливались лишь ворчать вслух, а мысли более горькие таили в сердце, потом же и языку дали волю, и при известии, что царица изгнана, никто в городе не скрывал более своей скорби. Как при великих потрясениях в природе, когда все делаются мрачны и не в силах бывают оправиться, мучаются и от того, что их уже постигло, и от того, что их ждет впереди, так и теперь на всех напало страшное уныние и безысходная печаль. Назавтра никто уже не удерживал языка, ни сановник, ни клирик, ни сами родственники и приближенные царя. Ремесленный же люд стал готовиться к действиям решительным и смелым. Теперь уже никто, ни чужеземец, я говорю о таврских скифах, ни союзники, которых цари привыкли держать у себя на службе, ни иной кто не могли укротить кипения страстей. Все желали только одного — положить душу за царицу.

26. Чернь уже разнуздалась, металась и рвалась расправиться с тем, кто сам учинил расправу. А женщины — как расскажу об этом тем, кто их не знает? На моих глазах они, которых раньше видели только в гинекее [206], выскочили из домов, орали, били себя в грудь, дико стенали об участи царицы, иные носились, как менады, и из них выстраивался большой строй, чтобы идти против злодея. «Где, — вопили они, — единая благородная душою и прекрасная видом? Где она, одна из всех свободная, владычица народа, законная наследница царства, у которой и отец, и отец отца, и отец деда были царями? Как смел худородный оскорбить благородную и помыслить о ней то, чего не вмещает ни одна душа человечья?» Выкрикивая эти слова, женщины сбегались, чтобы поджечь дворец, и никто не думал мешать им в этом, так как против произвола тирана озлоблены были все, Поэтому сначала они выстраивались в боевом порядке по нескольку человек, как бы отрядами, а затем выступили против тирана вместе со всей фалангой города.

27. Все уже успели запастись оружием: кто прижимал к себе топор, кто размахивал тяжелым мечом, кто держал лук или копье, а простой люд бежал вразброд с огромными камнями за пазухой и в руках. Я в то время находился в царской приемной, так как незадолго до того получил в ней должность, пробыв немалый срок царским секретарем. Я диктовал тогда тайные бумаги во внутреннем портике, как вдруг послышался звук как бы конского топота, и все мы содрогнулись в душе от этого шума. Потом кто–то вошел и рассказал, что народ восстал против царя и будто по условному знаку, охваченный единой мыслью, собрался вместе, Большинство из нас увидело в этом лишь необдуманное возмущение, но я, после того, что видел и слышал раньше, понял теперь, что из искры вспыхнуло пламя и его не угасить ничем, разве лишь обильными водами многих рек. Тут же сев на коня, я поскакал через весь город и сам наблюдал вещи, в которые сейчас не всегда верю.

28. Как бы подхваченные безудержным порывом, не похожие сами на себя люди мчались в неистовом бешенстве, руки их тяжелели, глаза сверкали восторженным огнем, тела наливались силой, и никто не хотел вести себя чинно или оставить задуманное, да никто и не пытался их успокоить.

29. Первой их мыслью было идти туда, где в великолепных богатых домах жила царская родня, и разгромить их. Взявшись за дело, они набросились все разом, и от их напора все рухнуло на землю, так что одни части строений исчезли из виду, а другие обнажились: скрылась кровля, упавшая на землю, открылись же столпы, вывороченные из земли. Земля как будто сама извергала из себя эти краеугольные камни и облегчала свое бремя. И такие разрушения творились не руками юношей или зрелых мужей, а мальчишками и подростками обоего пола, которые с первого натиска ломали любую постройку! Разбитое и поломанное добро

разрушитель утаскивал и нес на рынок, где продавал, не споря о цене.

30. Так вела себя столица, и за этот краткий срок привычный ее облик стал неузнаваем. А царь сидел тогда во дворце и поначалу мало был встревожен случившимся, надеясь без крови положить конец войне в городе. Но когда убедился, что поднято восстание, когда народ уже собирался по отрядам и игра вышла нешуточной, он затрепетал и, теснимый со всех сторон, не знал, что ему делать. Выйти из дворца он боялся, но и сидеть в осаде казалось опасным. При нем не было преданного ему войска, и послать за ним было нельзя. Ведь даже чужеземцы, которых держали во дворце, и те то лукавили и не всем приказам подчинялись, то открыто становились против него, без стыда переметнувшись к черни.

31. При таком отчаянном положении царю пришел на помощь новелиссим [207].

Так примчались они к воротам дворца, к царю, неся ему помощь в опасности. Царь любовно принял их и готов был расцеловать дядю за то, что тот сам захотел умереть вместе с ним. Они оба тут же решили вернуть из изгнания царицу, из–за которой произошло возмущение в народе и разгорелась война; решили также, не имея других возможностей, поставить во дворце охрану из челяди, лучников и метателей камней, чтобы дать отпор бесстыдно нападавшим. Летящие камни и стрелы сразили многих и внесли расстройство в сомкнутые ряды фаланги, однако восставшие скоро поняли, в чем дело, и опять собрались вместе и сплотились еще сильнее.