32. Царицу тем временем привезли во дворец, но ее не столько радовало то, что свершил для нее Всевышний, сколько пугала возможность новых, более страшных жестокостей со стороны тирана. Поэтому она не воспользовалась случаем, не принялась поносить его за причиненное ей страдание, не переменила своей одежды, а стала даже слезно жалеть тирана. Он же не только не снял с нее одежд и не облек в пурпур, но добился зарока, что она и впредь, когда стихнет буря, пребудет в том же обличье и не станет противиться тому, что решено о ней. Царица обещала ему все, и они согласились действовать сообща перед лицом опасности. Ее повели на верхнюю часть большого театра и оттуда показали восставшему народу, с той мыслью, что возвращение ее к ним укротит их ярость. Народ, однако, долго не распознавал, кто она такая, а те, кто узнали в ней царицу, еще больше возненавидели тирана, не расстающегося со своим диким злонравием даже в беде.

33. Война против него разгорелась еще больше. Теперь восставшие придумали новый план действий, боясь, что царь, столковавшись с царицей, оттеснит их, а толпа, веря ей, прекратит борьбу. Только так удалось им сломить происки тирана.

34. Чтобы рассказ мой не был нескладным, хочу вернуться к тому, о чем уже говорилось раньше, и продолжать ту повесть. У Константина, помимо Зои, о которой мы вспоминали, было еще две дочери. Старшая рано умерла, а младшая жила одно время вместе с сестрой–царицей и соцарствовала ей, хотя и не во всей полноте: ей не возносили славословий, ее не осыпали всеми почестями, и блеском своим она уступала сестре. От зависти, однако, не уберегает ни родство, ни даже рождение из единой утробы, и вот вышло, что царица позавидовала и этой убогой славе Феодориной, так звали сестру. Поэтому, воспользовавшись нападками клеветников на Феодору, она уговорила самодержца удалить ее из дворца, остричь ей волосы и, как в роскошную темницу, заточить в один из богатых царских домов. Это было сразу исполнено, и зависть, сделавшая сестер чужими, продолжала с тех пор держать одну из них на высоте положения, а другую — в более низком, хотя и не бесславном состоянии.

35. Феодора смирилась с тем, что о ней порешили, и не огорчалась ни бедными одеждами, ни удалением от сестры. Самодержец, впрочем, не совсем отнял у нее прежнее достоинство и кое к каким почестям допускал ее. Потом он умер, и скипетр принял Михаил, который, как об этом уже было сказано, скоро начал пренебрегать царицей, а сестру ее и подавно притеснял. Когда и он отошел, скончав отпущенный ему век, власть взял в свои руки его племянник. Новый царь не только не ведал, кто такая Феодора и царской ли она крови, но не знал вовсе, что она существует и куда переселена. Она же, хотя и попала, вернее, поставлена была в такое положение самодержцами, не замышляла против них ничего и не потому, что не могла, а потому, что не хотела. Вот такова предыстория событий.

О том , как толпа устремилась к Августе Феодоре

36. Народ, как мы уже говорили, поднял восстание против тирана и, опасаясь, что дело примет иной оборот, одержит верх тиран и весь шум останется пустым шумом, направился к Феодоре, чтя в ней второй отпрыск царской крови и не имея доступа к первой царице, которую тиран захватил и удерживал, как судно в гавани. Шли они без сутолоки и суматохи, поставив во главе отряда человека, служившего ее отцу, хотя и не эллина, но благороднейшего нравом, богатыря на вид, весьма уважаемого за знатность и богатство. С этим доблестным командиром народ целыми фалангами продвигался к Феодоре.

37. Феодора смутилась от неожиданности и отвергла первую их просьбу, укрывшись в святилище и не внемля там ничьим увещаниям. Тогда войско граждан, наскучив упрашивать, прибегло к силе. Несколько человек обнажили кинжалы и рванулись, как бы грозя убить ее, затем, осмелев, оттащили от святого места, вывели под открытое небо, одели в пышный наряд, усадили на коня и, окружив кольцом, повели к великому храму божественной Софии. И здесь уже не просто часть народа, а все лучшие люди города поклонились Феодоре и, всецело презрев тирана, ликующими устами возгласили ее царицей [208].

О том, как бежали царь и его дядя и о том, как их обоих ослепили

38. Тиран же, когда узнал об этом, испугался, что теперь они все устремятся во дворец и убьют его, поэтому вместе с дядей бежал на каком–то царском корабле во святой монастырь студийский. Здесь он снял с себя царское одеяние и оделся в одежду просителя и беглеца. А в столице при таком известии воспрянули духом все, кто раньше трясся от страха. Одни стали тут же благодарить Бога, другие — славить царицу, простой же рыночный люд повел хороводы и затянул песни, слагая их сам о событиях дня. Но больше всего народу ринулось неудержимым бегом против тирана, чтобы растерзать, чтобы умертвить его.

39. Так вели себя горожане. Те же, кто был около Феодоры, послали к нему стражу, вверив ее одному знатному человеку, за которым и я следовал на близком расстоянии, так как был ему другом и помогал в совете и в деле. Мы прибыли на место и тут, у ворот храма, встретили еще одну, самочинную стражу — жителей столицы, которые теснились вокруг храма и готовы были разнести его, так что мы едва смогли войти внутрь. С нами вместе ворвалась целая толпа, выкрикивая всевозможные ругательства и обвинения мерзавцу.

40. До сих пор я разделял вражду к нему, так как сострадал царице, да и сам озлоблен был против него. Но тут, у святого алтаря, я увидел двух беглецов: царь ухватился за священный престол Слова, а новелиссим стоял с правой стороны; ни прежнего вида, ни прежних чувств не сохранили они, покрытые позором. И тогда в моей душе исчез всякий след гнева. Я задрожал и оторопел, как громом ударенный, совсем по–иному глядя теперь на это превращение. Успокоившись немного, я проклял нашу жизнь с ее нелепыми переменами, и внутри меня будто забил источник — из глаз хлынули слезы, пока скорбь не перешла в стенания.

41. Их окружала толпа, проникшая внутрь храма, и, как хищный зверь, рада была бы проглотить их. Я же стоял у правой алтарной решетки и стенал. Видя мою печаль и приметив, что я не целиком враждебен им и не веду себя разнузданно, эти два человека подошли ко мне. Прекратив стенание, я принялся тихо укорять сначала новелиссима, между прочим и за то, что он стал соучастником царя в злодеянии против царицы, потом я обратился и к самому властелину, спросил его, что потерпел он от матери и царицы и за что учинил над ней такую расправу. И тот и другой дали мне ответ. Новелиссим сказал, что непричастен к замыслу своего племянника и ни к чему никогда не подстрекал его. «А если бы я захотел помешать ему, — говорил он, — то вверг бы себя в беду. Ведь он никакого удержу не признавал (дядя указал на племянника) для своих хотений и порывов. Если бы я мог обуздать его, разве была бы казнена вся моя семья? Разве бы она стала добычей огня и меча?»