Конечно, все сие страхом поражает. Но затем это и открыто, чтоб, поражая страхом, вразумлять и остепенять грешников. Если б Бог радовался мукам грешников, Он и не открыл бы об аде; но как не хочет смерти грешника вечной, то и открыл, что ожидает грешника, чтоб, зная то, грешник не давал себе воли, а если уж случится нагрешить, поскорее обращался опять к Господу и каялся. Я знал одного человека, который имел обычай говорить: «Какую премудрую вещь придумал Господь — смерть и ад! Не будь их, пустился бы во вся тяжкая». Говорят ему: «Да ты закрой глаза и не смотри на эти страсти или изгони из сердца веру тому». Отвечает: «И рад бы закрыть глаза, да не закроешь: все им видится смерть и ад. А что касается до прогнания веры, уж я все перепробовал, чтобы прогнать ее, и всякие под нее подкопы делал; нет — все вяло и гнило, что ни придумаешь. Как истина смерти неотразима, так и истина вечного ада стоит несокрушимо. Нет уж, лучше крылышки‑то подвязать и как‑нибудь потише себя держать».

Вы сердобольствуете. А Господь разве не сердобольствует?! Окончательное Свое отвержение: Отойдите, — думаете, Он так произнесет, ни с того ни с сего?! Нет; это Он скажет уже по испытании всевозможных средств к побеждению упорства нераскаянных грешников. Сколькими заботами окружает Он всякого грешника, чтоб образумить его! — И уже когда все испробует и ничем не одолеет его, говорит: ну — оставайся! — Это здесь; а на суде скажет ему вместе с другими подобными ему: отойди! Видим на Израиле. Бился, бился с ним Бог; наконец решил: Се оставляется вам дом ваш пуст (Мф. 23, 38). Так бывает и со всяким грешником отверженным. Отвержение его окончательное решается после того, как с ним уже ничего не поделаешь, — как уж он закоснеет в упорстве своем. Вы одно то решите: возможно ли осатаниться человеку? — Конечно возможно. А если возможно, то куда его будет девать, как не поместить–с бесами, коим уподобился? Вы все упираетесь на благость Божию, а о правде Божией забываете, — тогда как Господь благ и праведен (Лк. 24, 8). Правда Божия вступает в силу, когда благость истощает уже все средства.

Спириты придумали заменить ад множеством рождений грешащего. Очень неудачно. Потому что кто остался неисправным в одно рождение, тот может продолжать его и во второе, и не только продолжать, но и углубить, или тем неизбежно и углубит, что продолжит. Но что было во второе, то может быть и в третье рождение, и так далее, — до осатанения. — А для таких уж, конечно, неизбежен ад.

Иным думается, что без наказания и мук грешников, конечно, нельзя оставить, но эти муки не будут вечны: помучатся–помучатся отверженники, а потом и в рай. — Страсть как хочется нам казаться милосердее Самого Господа! — Но и эта выдумка несостоятельна: ибо ад не есть место очищения, а место казни, мучащей не очищая. Сколько ни будет жечь кого ад, жегомый все будет такой же нечистый, достойный того же жжения, а не рая. Жжению потому и не будет конца.

Но пусть бы и так, — уступим нелепое. Нам‑то с вами, о сем рассуждающим, если мы грешны, какая от этого выгода? — Никакой! Мука все же будет, а кто знает, какая она? — Может быть, так будет больно, что одна минута покажется во сто лет. Припоминаю при сем одно сказание. — Некто благоговейный, кажется мирянин, делал много добра, но проскользали и грешки. Для очищения его от сих грехов Господь послал ему болезнь, которая не поддавалась лекарскому искусству. Терпел он терпел и возмалодушествовал, — и стал плакаться пред Господом. Господь послал к нему Ангела, который, явясь, сказал ему: что жалуешься? — Для твоего же блага Господь послал тебе эту болезнь, чтоб очистить тебя от грехов твоих. Очистишься, — и болезни конец. Ибо если здесь не очистишься, то на том свете гореть будешь. Тот с горести крайней и скажи: да уж лучше бы на том свете отмучиться! (Это будто на руку тем, которые думают, что мучения временны, но цель сказания не та.) Хорошо, сказал Ангел. Хочешь? Тебе следовало еще болеть три недели или три месяца. Там тебе за это помучиться придется три секунды. — Три секунды, думает себе больной, что тут? И согласился. Как согласился, так обмер. Взял Ангел его душу и снес в место мучения. — Три секунды, проговорил он больному, — терпи. Я тотчас приду, как они пройдут, — и скрылся. Как начало жечь этого бедного, как начало жечь, ужас как больно; но терпел, думая: три секунды… сей момент кончится. Но боль все больше и больше, и кажется, пора бы уж и Ангелу прийти, а его все нет и нет. Уж ему показалось, что неделя прошла, год прошел, десять лет прошло, а Ангела все нет и нет. — Мочи наконец не стало. Как закричит! — Ангел тотчас явился и спрашивает: что тебе? — Да ты сказал, что три секунды помучиться, а тут уж лет десять прошло. — Каких десять лет? всего десять терций. — Ой! ой! ой! Батюшка ты мой! Если так, возьми меня поскорее отсюда назад. Тридцать лет готов лежать в той болезни, только отсюда возьми. — Хорошо, сказал Ангел; внес его опять в тело, и тот ожил. — И уж не заикался более о тяготе своей болезни. — Это сказание сохранено для внушения нам грешным того, главное, чтоб благодушно терпели прискорбности, посылаемые для нашего очищения от грехов. А я беру из него, по поводу речи нашей, только измерение длительности адских мучений. Видите, какая страсть? — Одна терция годом показалась. А чем год покажется? Чем десятки, сотни лет? Это ужас!! — Нет! уж давайте лучше бросим всякий грех и, Господу веря без мудрования во всяком Его слове, покаемся и начнем жить свято, сколько сил есть, — не обманывая себя тою пустою надеждою, что ведь немного придется помучиться, — ничего!

Мудрование наше ничего доброго нам не дает, а только высокоумие распложает и руки и ноги расслабляет на делание добра и бегание зла. Бросим его! Наживешь с ним добра. Нашему мудрованию все представляется так гладко и широко. Живи себе, как хочешь: природа! — Умрешь, — Бог милостив! Если и достанется немного, — так это ничего, пройдет. — Его бы устами мед пить. А там, как умрешь, — схватят сударики, бросят в теплое местечко и запрут крепкими запорами; кричи не кричи — никому дела до нас не будет: эти уж определены к месту. Так там и останешься на вечные веки. Вот и намудрил. Прогоним это мудрование, и покоримся вседушно простой вере. Если б не было откровения, делать бы нечего, — мудри. А при откровении, какая стать мудрить? Уж нам не придумать лучше того, что Господом постановлено. Мудруем, стало быть, попусту, и не только попусту, но и без толка: ибо знаем, что не смудрить только надо, но и привести то в дело, а власти‑то и силы, видимо, нет в наших руках. Это все враг надувает в уши такие умничанья, и особенно ныне распложает их. Ничто так не сильно остепенять, как страх адских мучений. И скольких избавляет от греха, или ведет к покаянию память о сем?! Вот враг и покушается всячески отстранить эту острастку. Ведь какой хитрый! За Бога стоит, благость Божию защищает; а между тем против Бога вооружает и богоборцами делает. Ты у меня, говорит, умник или умница… живи, как хочешь. А что там ад и муки, — этого ничего нет. Попы да монахи выдумали, криво толкуя слово Божие. — Каков! — Развесили уши наши красавцы и красавицы — и пустились во вся тяжкая. А враг стоит, да зубы скалит, и в ладоши бьет. Сколько добычи нахватал он сим способом в ад свой?!

У вас еще прописано: «Как праведные будут наслаждаться невозмутимым счастьем при сознании, что где‑то страдают живые существа и будут непрестанно страдать? Если они возмогут быть счастливыми, то они перестанут быть праведными, и такая безучастность к ближним на небе ввергла бы их в ту же геенну, от которой они избавились, практикуя сострадание и любовь к страждущим на земле». — Это чисто адвокатский прием — пускать пыль в глаза софизмами. Если праведников за несострадание к отверженным осужденникам — в ад, то Бога–осудителя куда?! — Вы все забываете, что ад не человеческая выдумка, а Богом учрежден, и по Божиему же присуждению будет наполнен. Так открыл Он нам в слове Своем. Если так, то, стало быть, такое действие не противно Богу и не нарушает, скажем так, внутренней гармонии Божеских свойств, а напротив, требуется ею. Если в Боге так, то как это может расстраивать блаженное благонастроение праведных, когда они един дух суть с Господом? Что Господь считает правым и должным, то — и они. Сочтет Господь должным послать в ад нераскаянных, так будут сознавать сие и они. И состраданию тут места нет. Ибо отверженные Богом отвергнуты будут и ими; чувство сродности с ними пресечется. И на земле духовное родство бывает совсем иное, чем естественное, и коль скоро последнее несогласно с первым, то оно охлаждается и совсем исчезает: родные кровно делаются чуждыми друг друга. Это внушил Господь, когда сказал: кто мать Мне и брат? — И ответил: творящий волю Отца Моего (Мф. 12, 50). Если на земле так, то на небе это обнаружится в крайней силе, — и особенно после последнего суда. Отверженные будут иметься наравне с теми, в чье место они пойдут, кому уготован огнь вечный.

Вы продолжаете: «Неужели я погибну за то, что призадумаюсь над этой дилеммой и скажу себе: тут что‑то не так; или не так переведено, или не так истолковали слова Спасителя?» Погибнете ли вы из‑за этого недоумения, не мне решать, а Испытующему сердца, Который видит все, видит, как и почему зарождаются мысли, и соответственно тому винит или обезвиняет. — Но должен сказать вам, что небезопасно поперечить явному определению Божию, в угоду своим мудрованиям, софистический строй которых так очевиден. Что приходят недоумения, в этом не всегда есть грех; но когда при появлении их тотчас становится кто на сторону их, то тут есть лукавство слабоверного и небоголюбивого сердца. Я уже поминал в начале, что недоумений не должно допускать до сердца, но как только появятся, отбивать их, а затем, дав покой вере сердца, спокойно искать разъяснения, не беспокоясь слишком, если и не придется тотчас найти его: ибо вера наша стоит на твердом камне: так Бог повелел верить.

Но это уже писано; я привел вашу речь, чтоб оговорить следующую фразу: «Или перевели не так, или не так истолковали». — Это значит, что вы полагаете возможным думать, будто у нас нет подлинного слова Божия и нет правильного истолкования его. — Где это вы захватили такую премудрую мысль?! Вот греческий подлинник Нового Завета; вот славянский перевод наш, совершенно с ним согласный, равно как и русский. Читайте там, читайте здесь, всюду вы будете читать истинное слово Господа Спасителя нашего. — А что слово сие истинно понимается и правильно толкуется, в этом поручительница вам Святая Церковь, которую Сам Господь поставил быть столпом и утверждением истины. Вот наша охрана! — И избави нас Господи — допустить противные сему мысли! — Если допустим такие мысли (то есть или подлинника нет, или толкование не право), то на чем остановимся и на чем оснуемся своими мыслями? Надо будет или совсем оставить слово Божие, как заподозренное в неподлинности, или, держа его в руках, доискиваться по догадкам, что можно почесть подлинным; а это то же, что сочинять самим себе слово Божие. Се путь Штраусов и Ренанов! — Оба эти приема стоят один другого. Ибо действователь — там и тут — все тот же разум. А посмотрите‑ка по истории, сколько напутал этот разум?! — И придется плутать. Боже избави! Вот у соседов наших (на Западе) ум орудует по делам веры. И чего–чего там не наплели?! Избави нас Господи от такой беды! Отобьемся от берега, — начнут бросать нас туда и сюда волны мудрований разума. — И пропадем.

Вы заключаете: «Если ответите, что не мое дело рассуждать, — надо верить слепо; то придется просто замолчать, оставаясь, однако ж, к несчастию, при своем недоумении». — Нет, я не скажу, что не дело кому‑либо рассуждать о делах веры. Куда же нам девать разум‑то свой? Но скажу, что рассуждение рассуждению рознь, а иное хоть брось. Рассуждать рассуждайте, но покорности вере не ослабляйте и не расшатывайте, потому что это есть покорность Богу, против Коего спорить нельзя. По–вашему выходит: не рассудишь, — вера слепа. А на деле, как я уже писал, так есть, что вера не слепая, а видящая не та есть, которая рассуждает о предметах веры, но которая искренно и непоколебимо верит, основываясь на том убеждении, что так Бог повелел верить, как дитя без рассуждений верит слову отца и матери. Рассуждение приходит к вере, и пусть его рассуждает согласно с верою, не присвояя, однако ж, большего веса себе самому. Мы обычно, когда рассудим о чем, полагаем, что уж и незнать какое великое дело сделали, услугу вере оказали, подкрепили и поддержали ее. А в существе дела рассуждение ничего не придает силе и значению веры. Напротив, кто в деле веры начнет давать более веса своему соображению и рассуждению, тот тем самым умалит значение своей веры пред Богом, как умаляют силу вина, подливая в него воды. Кто своему рассуждению дает много веса, тот разуму своему верит, а не Богу. И собственно тут уже нет веры. — Так‑то: рассуждать отчего не рассуждать, только в области веры всегда надо рассуждать по началам веры и с покорностью вере — вящшею, чем внимание к своему рассуждению.

Кажется, теперь я уже все сказал вам, что нужным считал сказать по вашему письму. И кончаю. — Благослови вас Господи!

3. Любящий Бога страшится Божия гнева за грехи. Мы грешим по слабости ко греху, но всегда произвольно. Средство к избежанию греха гнева и вспыльчивости. Способ удерживать себя от всего дурного